Евангелие от Афрания

эту чужую кашу? Ладно, Нафанаил: карты на стол. Я хочу получить в свои руки киллера в сером плаще, а эти «бандиты» — мой единственный, к сожалению, товар для торговли с вами. Или «серый» существовал — и тогда мы немедленно начнем его официальный розыск, а вы получите возможность повесить на сектантов дело о вооруженном сопротивлении; или весь этот эпизод — плод наших с вами галлюцинаций. Выбирайте. И помните при этом, что у вас, вообще-то говоря, нет никаких резонов покрывать этого самого… галлюцинацию с отрубленным ухом.

— Что вы имеете в виду, трибун?

— А то, что я успел достаточно хорошо срисовать его и готов биться об заклад, что не помню такого среди ваших коммандос. Зато, как мне сдается, я видел эту рожу в другом месте: в личной охране Первосвященника. — Это был выстрел наугад, но легкая тень, вспорхнувшая со дна зрачков дражайшего коллеги подсказала мне: прямое попадание! — Нет-нет, Нафанаил, если вы собираетесь сказать, что у меня, плюс к галлюцинациям, начались еще и провалы в памяти, то давайте обойдемся без этого. Ваше дело — выбирать; время пошло.

И когда Нафанаил выбрал «галлюцинации» (а что ему еще оставалось?), я, всем своим видом выразив крайнее неудовольствие, слегка перевел дух.

— Значит, не сторговались; ну что же, хозяин — барин. Декурион, распорядитесь отпустить задержанных.

Ну вот, теперь все замотивировано как надо. Ученики на свободе, а Нафанаил при этом еще и поздравляет себя с тем, что удержался на краешке пропасти и уберег Первосвященника от грандиозного скандала. Впрочем, я отчетливо понимал, что и это, и даже живой-здоровый Иешуа — не более чем мелкие тактические успехи на фоне проигранной компании; одним словом — «пустые хлопоты по дороге в казенный дом». Ибо за все то время, что наш с Нафанаилом объединенный отряд тащился из Гефсимании, мне так и не пришло в голову никакой спасительной для Назареянина комбинации — кроме, разве что, такого шитого белыми нитками убожества, как «побег из под стражи». И вот, когда перед нами уже вставали во весь рост выбеленные луной стены Иерусалима, меня тихонько окликнули откуда-то из-за плеча:

— Я здесь, экселенц.

Мы не спеша выбрались из колонны и пошли по обочине.

— Откуда ты взялся, центурион?

— Вернулся из города, дождался вашу колонну и тихонько пристроился к ней — никто даже ухом не повел. Есть соображения, которые вам следует выслушать до того, как арестант попадет в город.

— Ты знал, что Иешуа арестован?

— Я это предвидел.

— Предвидел… Оракул хренов… Ладно, докладывай.

— Никодим уже в Синедрионе. Я довез его до города, и сам провел через римский караул в воротах; начальнику караула приказано немедленно забыть об этом эпизоде. Вся наша агентура в Синедрионе приведена в полную готовность…

— Это все хорошо, но не о том! Почему ты не эвакуировал Назареянина, центурион? Опоздал?

В общем, все оказалось даже хуже, чем я предполагал; то есть настолько хуже, что дальше просто некуда. Фабрицию удалось скрытно приблизиться к Иешуа, когда тот беседовал в глубине сада с Никодимом — ученики, на которых были возложены обязанности дозорных, тем временем дрыхли без задних ног (меня пот прошиб, когда я представил себе, что на месте Фабриция оказался «серый» или кто-нибудь еще из людей Нафанаила). Назареянин же, как выяснилось, из неких религиозных соображений твердо решил принять мученическую смерть, да не когда-нибудь, а чуть ли не завтра. При этом он был Совершенно уверен в том, что по прошествии трех дней воскреснет; вот тогда-то его божественная сущность и станет очевидна всем, а проповедуемое им учение овладеет миром. Никодим же понадобился ему из вполне прагматических соображений: необходимо, чтобы кто-нибудь достаточно влиятельный позаботился в ближайшие дни об осиротевших учениках, укрыв их от вполне вероятных преследований Синедриона. Фабриций начал было излагать какую-то возвышенную тягомотину насчет «искупления грехов человеческих», но мне было не до того.

— Почему ты не провел насильственную эвакуацию, центурион?

— Это бесполезно, экселенц. Он сейчас как мотылек, летящий на свечу; отгони его — и он просто подлетит к ней с другой стороны. А то, что это все совпало по времени с изменой Иуды — чистая случайность, сейчас это совершенно ясно.

— Короче говоря, приплыли. Значит, у ключевого фигуранта поехала крыша, он стал совершенно неуправляем, да к тому же еще и оказался мазохистом. Правильно я тебя понял?

— Нет, экселенц. Все дело в том, что Иешуа совершенно не хочет умирать и уж во всяком случае никакого удовольствия от грядущего он не ожидает; в этом смысле он абсолютно нормален. Когда я, наконец, вышел из тени и приблизился к ним со своим предупреждением, Иешуа велел нам обоим немедленно покинуть сад, и еще раз повторил Никодиму: позаботьтесь об учениках. Когда же я пытался уговорить его уйти с нами — ведь люди Каиафы, убив его самого, обязаны будут ликвидировать и учеников, просто как свидетелей, — он явно заколебался на миг и произнес странную фразу: «Господи! Уж не проносишь ли ты мимо меня чашу сию?» — и тут же, сразу: «Отойди от меня, Сатана!» А потом начал буквально подталкивать нас — чтобы мы уходили скорее и оставили его одного. Я видел его лицо в этот момент… Одним словом, он вовсе не сумасшедший и не тупой религиозный фанатик, которому море по колено.

— Ну так и что в результате? За каким хреном ты мне излагаешь всю эту лирику, центурион?

— За тем самым, что это никакая не лирика, а крайне важные оперативные соображения.

— Серьезно? Ну так и действуй в соответствии с ними — авось что-нибудь да выйдет. А мне, извини, и без этого есть чем заняться — например, надо за эту ночь подготовить дела к сдаче. Не забудь, что завтра я уже буду в лучшем случае в отставке, а скорее всего — под арестом. Сперва галилейская резидентура, теперь вот — «Рыба». Два таких провала за полмесяца — это для кого хочешь перебор, тут мне верный трибунал. Да еще надо посмотреть, что там к утру прояснится насчет Иуды; и если он все-таки не перебежчик, а проспанный мною крот... Ну, в общем, тогда дожидаться этого трибунала мне нет смысла. Такие дела.

— Ну, если «Рыба» окажется провалом, тогда конечно…

— Шутить изволите, центурион?

— Напротив, экселенц, я серьезен как никогда. В этой позиции у белых есть один ход, приводящий к победе, и я, похоже, его нашел…

Насчет победы — это, конечно, было сильно сказано. Однако по мере того, как Фабриций излагал свой план, я вновь начал чувствовать себя готовым к борьбе: глухая стена дала трещину, по ней в принципе можно карабкаться наверх, ну а уж что из этого выйдет — «будем посмотреть». Конечно, задуманная центурионом комбинация была очень сложной по технике, а риск был просто запредельным, однако в моем положении привередничать не приходилось. Вся надежда на то, что первосвященники сейчас тоже побывают в нокдауне — когда Нафанаил доложит им, что вместо вожделенного трупа имеется в наличии живой Иешуа, с которым возни не оберешься. Синедрион, в результате всех своих маневров, получил-таки именно то, чего всеми силами пытался избежать — открытый процесс; к тому же, по случаю Пасхи, действовать ему придется в сильнейшем цейтноте.

— …А теперь, экселенц — самый рискованный момент во всей комбинации: нам придется передать арестованного в руки Синедриона. Избежать этого невозможно, иначе они никогда не поверят в наш нейтралитет и полную незаинтересованность в деле Назареянина. Продемонстрировать, что во всей этой истории наше дело — сторона и тем усыпить их бдительность — единственный шанс на спасение и для нас с вами, и для Иешуа. Однако они могут удариться в панику, и, вместо вынесения Назареянину смертного приговора, попросту ликвидируют его нынешней ночью «при попытке к бегству»; в этом случае воспрепятствовать им мы не сможем. Я, правда, уже задействовал наших агентов в Синедрионе и сориентировал Никодима, но их возможностей явно недостаточно. А вот если наутро приговоренного к смерти Назареянина передадут в руки прокуратора, то, считай, полдела — да нет, три четверти дела! — сделано. Так что еще до вступления в город нам следует передать Назареянина храмовой страже, а после этого — только молиться всем известным богам.