умывальников тронулась ржавчиной. Стол и навес над ним исчезли. Наверное, их украли друиды.
Щёкин расспрашивал о Моржове общих знакомых – никто ничего не знал. Щёкин поискал Моржова в Интернете, получил кучу ссылок, но ни одной подсказки. И теперь Щёкин озирался по сторонам, словно хотел в окружающем ноябре прочесть то, что в Троельге мог бы прочесть сам Моржов. Возможно, это объяснило бы, почему и куда Моржов провалился.
Щёкин заглянул в кухоньку, которая сейчас напоминала заброшенную баню. В промороженной конуре кто-то уже успел побухать, накидав бутылок и объедков. И Щёкину не захотелось ностальгировать о том, как здесь на столе он в первый раз овладел Сонечкой. Это было не здесь. Не в этой жизни и не в этом мире.
Щёкин многого не знал, но и без знания почти всё было понятно. Где-то и как-то Моржов тоже брал Сонечку. Щёкин уже не обижался, не ревновал. Моржов теперь казался каким-то удивительным посредником между людьми, а потому, как доктору, ему прощалось. О сеансе ночной хирургии на подвесном мосту Щёкин не догадывался, но был убеждён, что Моржов всё сделал правильно. По-свински, конечно, но правильно. И пациент выздоровел. Так же бесстыже Моржов пристал к Розке, когда вёз её на велосипеде, но в результате оголодавшая девка оказалась накормленной. Так же бесстыже, задрав её ноги к небу, Моржов и Милену обратил в веру, а потом спасение стало её собственным делом, а не вопросом нейролингвистического программирования.
Сонечка рассказала Щёкину, что Моржов, оказывается, питал какие-то чувства ещё и к какой-то шлюшке из конторы Сергача. Щёкин искренне подивился способности Моржова питать чувства ко всем девкам в округе. В нелепой аварии эту девку угробил Лёнчик – а Моржов тотчас угробил Лёнчика. В том, что это сделал Моржов, Щёкин не сомневался. Да, ментовка постановила, что Лёнчик полез за проводами и сорвался, бывает, собаке собачья смерть, аминь. Мало ли в России гибнет идиотов, ворующих провода. Но именно в законченности этой картины, в навязчивом отсутствии автора Щёкин и чуял руку Моржова. Такое же впечатление на Щёкина всегда производили моржовские пластины. И Щёкин верил сто пудов, что Лёнчика в рейс с колокольни запустил именно моржовский пинок. С криком «Бля!» и кусачками в руках Лёнчик улетел в вечность.
Оскальзываясь, Щёкин по тропинке спустился на берег реки. Чёрная, чужая Талка текла мимо заснеженных, белых отмелей. Тучи лежали за Матушкиной горой и курились пухом, как вспоротые перины. Ноябрь, как ревнивый муж, похоже, искал Моржова, как спрятавшегося героя-любовника. Щёкин подумал, что незримое присутствие Моржова в его жизни похоже на моржовский блуд. Ведь по-настоящему Моржов любил не кого-то конкретно, а лишь какой-то обобщённый идеал женщины. Но каждая отдельная девка чем-то да напоминала этот идеал, а потому и ей перепадала доля любви Моржова. Так и у Щёкина в Троельге: куда ни плюнь, попадёшь в Моржова.
…С Лёнчиком Щёкину всё было ясно, а вот с Манжетовым и Сергачом – не всё. Может, он счёл Моржова чересчур крутым, но тем не менее Щёкину было интересно: а почему Моржов не угробил и этих двоих? Это ведь они потащили ту шлюшку в Троельгу, а Лёнчик был только извозчиком, но ему достался главный приз – полёт с колокольни. Уж не оттого ли Моржов сбежал, что не мог отомстить Сергачу и Манжетову, а жить в Ковязине рядом с ними был не в силах?…
Впрочем, Сергач, видимо, тоже получил сполна. Он как-то неприлично быстро впал в ничтожество, запил. Похоже, он лёг на дно, чтобы Моржов его не нашёл, и его за прогулы вышибли из ДПС. Контору Сергача перевёл под себя какой-то мент Иван, а может, Ковязинский райотдел стал руководить сергачовской конторой коллегиально. Сергач же вообще вывалился из поля зрения и Щёкина, и Розки, хотя затеряться в Ковязине было так же сложно, как ужраться с банки пива. При определённом усилии веры можно было решить, что всё это – обдуманная месть Моржова. Но единственным последствием моржовских деяний Щёкину казалось лишь странное оцепенение Розки, раньше деятельной и весёлой. Похоже, Розка махнула на всё рукой – и на ревность свою, и на бедность, и на уходящую молодость, и просто ждала Моржова обратно. Хоть какого. Хоть когда.
Щёкин развернулся и пошагал назад к корпусу, прикуривая сигарету от сигареты. За ельником грохотал поезд. Его грохот свободно, твёрдо и механично раскатывался по всей промёрзшей долине, а вот летом он запутывался в травах и глох, как пульс в шуме крови и в шёпоте близких, румяных, зацелованных губ.
Розка ждала Моржова, негодяя и бабника, а Милена обратно сошлась с Манжетовым. Это было странно, потому что звезда Манжетова закатилась. И Щёкин считал, что вовсе не Моржов закатил эту звезду. Манжетов был виноват сам. Он чего-то нахимичил с деньгами департамента, планируя покрыть свои делишки созданием Антикризисного центра. Но на Манжетова уставилось государево око, привлечённое ябедой девок из Троельги. Аферу с американцами и сертификатами око проигнорировало, но Манжетова, попавшегося оку, приподняли за штаны. Однако опустили его мягко. Всего-то понизили в должности до заместителя директора департамента. Так как директора не назначили, Манжетов получился исполняющим обязанности самого себя с сохранением прежнего оклада. Из этой странной позиции (в сравнении с которой изгибы «Камасутры» выглядели наивной архаикой) создавать Антикризисный центр Манжетов уже не мог. И МУДО, подобно битой посуде, живущей два века, продолжило своё безуспешное процветание под бодрым руководством Шкиляевой, неувядающей хризантемы народного образования.
Щёкин думал, что Манжетов и Милена выдавят его с работы за то, что в Троельге он слишком многому оказался свидетель. Но никто Щёкина не тронул. И Щёкин понял, что его безопасность – прощальный подарок Моржова, не имевшего ничего получше.
Наверное, поначалу Манжетов с Сергачом решили, что Моржов увёл их невест, рассказав об участии женихов в блядском бизнесе. Иного компромата за собой они не видели, а признать превосходство Моржова не хотели. И они отплатили Моржову той же монетой – отправили моржовскую шлюшку на встречу с бывшими невестами. Но Моржов побеждал честно. Он честно ничего не говорил Милене про похождения её суженого. И когда Моржов самоустранился, у Милены не осталось причины отвергать Манжетова. Про шлюх она не знала, а крах Антикриза – это форс-мажор. Манжетов не виноват, что Милена сама по собственной глупости написала на него кляузу, из-за которой форс-мажор и накликался. Милена простила форс-мажор, потому что Манжетов простил кляузу. И ещё потому, что он любил Милену.
Манжетов не был подонком. На благородство Моржова, промолчавшего, когда было надо, он ответил своим благородством, пощадив моржовского друга. Щёкин остановился посреди волейбольной площадки. Моржов, не раздумывая, срубил Лёнчика, будто на всём скаку саблей снёс врагу голову. И оставил без возмездия Сергача и Манжетова, потому что оба они всё-таки любили девок, которых Моржов у них отнял. Пусть по-уродски любили, но как уж умели. Через это и спаслись. Щёкин помнил моржовский ПМ. Моржов соблазнил Сонечку, и Сонечки ему вполне хватило бы на летнюю смену, но он не остановился и соблазнил Розку с Миленой. Он же сам повторял себе щёкинское правило: «Брать – так литр!» Моржов убил Лёнчика и не остановился бы, развязав поясок: за свою несчастную шлюшку он убил бы и Сергача, и Манжетова. Но не убил. Отступил, как ледник. Потому что Сергач не нуждался в девках (хотя не отказался бы от новых) и лип к Розке по любви. Потому что Манжетов не нуждался в деньгах (хотя не отказался бы от больших) и Милену подтягивал к себе тоже по любви. За свою любовь, за свои пиксельные мысли эти идиоты и сгубили неповинную шлюшку. А Моржов ушёл, чтобы их простить. Женщин он найдёт себе везде, а вот способность простить – везде, кроме города Ковязина. Наверное, он говорил себе именно так. А Щёкин сомневался в его правоте. Не «кроме Ковязина», а «кроме Земли». Кроме Земли.
Щёкин, щурясь, посмотрел на низкие облака, за которыми стеклянно желтел ноябрьский закат. Может, Моржов-то как раз и был тем человеком, в которого приземлился инопланетянин с Ориона, оплативший смену в Троельге? Моржов лёгок на подъём, не женат. Взял да и улетел с инопланетянином к нему в другую галактику. Подумал: если он не женат, то никто и не станет по нему скучать… Щёкин вздохнул. Если бы он был богат, хотя бы как Манжетов, он купил бы себе снегоход. И на снегах заброшенных полей у деревни Колымагино колеями снегохода он нарисовал бы огромный, как в пустыне Наска, иероглиф. Чтобы видно было с орбиты и даже с Ориона. Моржов бы понял, что означает этот иероглиф. Он означает: «Ладно, так и быть… Ты ни перед кем не виноват. Никто не виноват перед тобою. Но без тебя плохо. Просто найдись».
