А, точно, она же совсем… голая останется после оборота.
Голая…
Меня мороз пробрал до костей. Maa God, а одежки то ее, черные хламиды, я утащила!!!
– Отец, – слабым голосом сказала я, – пошли—ка, выйдем.
– Куда? – наивно поинтересовался он.
– Туда, – вздохнула я и потащила его в кусты.
Усевшись на поваленное дерево спиной к полянке, я придирчиво осмотрела папеньку.
– Доча, а ты чего это так смотришь? – поинтересовался он.
– У тебя майка под рубашкой есть?
– Есть, – покладисто согласился отец.
– Тогда давай рубашку, – велела я.
Папик беспрекословно ее снял.
Ладно. Сверху мы ее прикроем. А нижний этаж?!!
Подумав, я пришла к выводу, что мне ничего не остается, как отдать свою летнюю юбку Лоре. В принципе, мне крайне не нравилась мысль остаться в одних кружевных шортиках. Но, с другой стороны, выхода нет, Лоре папина рубашка снизу вообще ничего не прикроет, не могу же я ее в таком виде в город везти. А шортики – не стринги, можно сделать вид, что так и надо, последний писк моды. Да и темнеет, авось никто и не поймет.
Придя к такому выводу, я закричала:
– Святоша! Ты там всё?
– Все, – скорбным басом донеслось с поляны.
– Простыла, что ль?
– Здоров, – коротко ответила она. – Но гол, аки младенец, и если Господь не пошлет одежд…
Охнув, я ринулась на поляну, и тут же попятилась:
– Из-звинитте.
На пеньке была не Святоша. На пеньке, прикрывая ладошками причинное место, сидел… диакон Филарет!!!
Отдышавшись, я жалобно спросила:
– Ну как же так-то, батюшка?
– Пьян был, – сварливо ответил он. – Вы же меня напоили, бесовки, когда размораживали!
– И что из этого?
– Так вот я и решил доказать, что учения ваши дурные и бестолковые. Пошел в трапезную, спер…эээ, то есть взял двенадцать ножей, да и пошел в лес, искать пенек.
– Но ведь пенек километров за десять от собора! – возопила я. – Что, так просто пошли и нашли этот пенек?
– А то только Господь ведает, как я тут оказался, – степенно ответил Филарет. – Мне показалось, что недолго шел, а вот поди же ты…
– Батюшка, – смиренно осведомилась я. – А вы скажите, как же вы кульбит – то делали?
– Да никакого кульбита я не делал, – рассердился он. – Разбежался да и перепрыгнул. Лучше скажи – одежа где?
– А то Господь только ведает, – огрызнулась я. – Могу предложить отцову рубашку и мою юбку.
– ЧТО?!!
– А больше нет ничего, – оправдывалась я.
– Боже, да за что ты мне такое наказание послал? – нервно сокрушался батюшка.
– Могу предложить либо юбку с рубашкой, либо голым в город возвращаться!
– Господь повелел не облачаться в женскую одежду! – громыхнуло с полянки. – И от завета сего – не отступлю!
– Эээ, батенька, да вы плохо знаете историю, – посочувствовала я. – Я уж маменьке своей как—то объясняла, что когда Господь такой закон устанавливал – женщины ходили в брючках, а мужчины в халатах. Так что юбку одеть вам – совсем не грех!
Филарет подумал и со стоном душевным сказал:
– Хорошо, дочь моя. Испытывает меня Господь, ой испытывает… Давай свою одежду.
Я просунула тряпки между елок, села на мотоцикл и крикнула:
– Отец!
– Что, доча? – сонно отозвался он из-за деревьев.
– Иди сюда, домой поедем.
Папенька, пошатываясь, добрался до мотоцикла, взобрался сзади меня и тут же уронил голову на мое плечо и блаженно захрапел.
– Батюшка? – позвала я.
Тот вышел с полянки, и тут же замер.
– Ну? – нетерпеливо вздохнула я, и тут мой взгляд упал на зеркальце на руле.
Диакон Филарет застывшим взглядом пялился на мою обнаженную ногу…
– Что, в ванной не насмотрелись? – нервно буркнула я, заливаясь краской до ушей.
Бо-оже… Он же меня видел в ванной!!
Гад!
– Бесовское отродье, – скорбно выругался Филарет и полез сзади папеньки на сидение мотоцикла.
И я только раскрыла рот на пятьдесят шесть сантиметров, чтобы возопить на всю ивановскую, что еще одно слово – и я завтра же пойду к его начальству. И расскажу, как он за мной в ванной подсматривал, пользуясь тем, что я думала, что в шкуре волчицы – женщина, как вдруг одумалась.
«То—то и оно, что никто не поверит», – скорбно подтвердил внутренний голос.
– Батюшка, – ровным голосом сказала я. – Будете обзываться – тут и оставлю. С Божьей помощью дорогу найдете.
– Поехали, – недовольно пропыхтел он сзади.
И мы поехали.
Папенька храпел мне в ухо, а меня, чем ближе мы подъезжали к городу, тем сильнее беспокоил усатый гаишник.
– А что, Святоша, делать—то будем? – вопила я, стараясь перекричать ветер. – Денег больше нет на штраф!
Батюшка невнятно покряхтывал.
– Смотри, – кричала я. – Волк – это не только мерзкий характер, но и ценный мех! Вот расплачусь тобой, если возьмет!
– Я больше не волк! – обиженно донеслось сзади. – А ну, останови!
Я свернула к обочине и выжидающе посмотрела на него:
– Ну?
А батюшка уже спрыгнул с сиденья, сбегал к канаве и вытащил большой детский мяч. Синенький, с красной полосочкой по центру. Правда – проколотый, сдутый, слегка грязный…
Я с полминуты на него смотрела, после чего достала Святошин нож и от души похвалила:
– Гений ты, батя!
Филарет зарделся и воровато уставился мне на ногу.
Я ловко шмякнула ему на макушку половину мячика, вторую напялила на себя, и перекрестилась:
– Ну, батюшка, садись, да с Божьей помощью поедем – авось и в сумерках не заметит тот гаишник подмены.
– Так ить родитель ваш без каски, – прогудел диакон.
– Ты мячик еще один видишь?
– Нет.
– И я нет, – вздохнула я. – Вот и говорю – поехали, да с Божьей помощью…
По дороге батюшка что – то бубнил, похоже, что молился, да видать, плохо.
Ибо только мы подъехали к посту на въезде в город, как усатый гаишник тут же приветственно помахал нам жезлом.
