смертельную усталость, опустошение.
И тут налетел очередной черный ураган ударной волны.
Кажется, в тот момент Миджер все-таки потерял сознание.
Мир вернулся другим.
Пустынным, бесформенным, клубящимся маревом.
Миджер здесь был не один.
Перед собой он видел лицо, полное отчуждения.
Нет, не так, это было лицо человека, предельно измотанного, который держался из последних сил на той последней грани, которая превращает окружающий мир в зыбкий туман, а сам ты растворяешься в нем, подобно сахару в мутной горячей струе. И вот сквозь эту отрешенность, наблюдавший за ним человек пытался приблизиться, рассмотреть что-то нужное, что застыло сейчас в глазах Миджера. Эта тяга, этот едва уловимый на холодеющем с каждой секундой лице интерес к незнакомому человеку вполне сошел бы за обыкновенный бред его сознания, погруженного в сонное болото истощения. Но Миджер чувствовал, как этот взгляд одним своим касанием вытягивает, выпутывает его из липких тенёт безволия, безразличия, апатии.
То, что дает тебе силы, не может быть тобой самим. Невозможно вытянуть себя за волосы из болота. Значит, это все ему не чудится.
Нужно только суметь схватить руку помощи, в последний миг протянутую тебе извне, из глубин странного колючего мира, который раздирал твою плоть в клочья, густо орошая свои глубины сукровицей, но вместе с тем давал безмерные, безграничные силы.
Да, и ему тоже, с удивлением осознал Миджер. Странное видение дышало какой-то своей жизнью, потаенной, погружающей человека обратно в тепло и уют материнской утробы. Что же это…
Взгляд на отрешенном лице снова чуть дрогнул, отвечая взаимностью на жадный интерес оживающего с каждым мгновением Миджера. Только на этот раз то был не шаг навстречу, но движение устранения.
Колючий мир как бы нехотя, мучительно, с усилием стал мельчать, становиться плоской картинкой, лишенной многогранной красоты и проникновенности. А потом и вовсе растворился в бездне всезаполняющего тумана небытия. Оставив после себя все то же лицо да еще память и тонкое эхо той доброты, тепла и свежести. На секунду показалось, что там, за завесой, их было двое, два голоса, ведущих тайный диалог.
Миджеру неуловимым движением кивнули, и все тут же закончилось.
Отсек был сплошь затянут белым пластиком, по которому мягкое скрытое освещение бросало странные бесформенные световые пятна. Миджер скосил глаза, пытаясь понять, что с ним сотворили. Насколько хватало поля зрения, к его изголовью вели все те же манжеты трубок, а короткое шипение под ухом напоминало о дыхательной маске. Ничего особенного, обычные реанимационные мероприятия. Оттуда, где он одной ногой успел побывать, впору было выныривать в биокапсулу.
Что же с ним такое было? Неужели это восхитительное и непонятное видение сейчас растворится в новых мыслях, ощущениях, разместится себе в пыльных залежах старой памяти, а потом и вовсе забудется.
Почему-то Миджеру хотелось плакать при одной мысли об этом. Впрочем, если так случится, о том уже некому будет горевать. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто мог бы объяснить, что он видел, что его вытащило, умирающего, безмерно уставшего от жизни.
Тот, чье лицо было таким же смертельно усталым. И глаза на этом лице были направлены не на Миджера. Они смотрели сквозь него, как сквозь призму, высматривая на просвет что-то важное.
Раздалось легкое шипение выравниваемого давления, в раскрывшийся клапан люка вошел незнакомый медик с нашивками полного капитана. Серьезно за него взялись. С чего бы такое внимание. Разве что – Миджер остался при этой мысли предельно бесстрастен – разве что он единственный выжил из всех групп, вошедших сегодня ночью в огневой контакт с врагом.
Сегодня ночью?
Маска не давала говорить, но речевой генератор функционировал. Похоже, он единственный уцелел из всех систем нейроконтура. Капитан сперва внимательно и не торопясь осмотрел показания приборов где-то вне пределов видимости и лишь потом повернулся к Миджеру:
– Если вы об этом, стажер Энис, то обработка поверхности планеты уже завершена. Идет прочесывание местности силами флота.
«Обработка поверхности». Бомбардировка подошла к концу и, видимо, была успешной. Почему его это ничуть не волнует?
Чего со стажера взять. Никаких понятий о том, как разговаривать со старшим по званию. Пусть его.
– Не нужно волноваться. Вы здесь всего шесть часов пятнадцать минут. Вы вознамерились покинуть нас, но мы вам этого не позволили. Ничего страшного, всего лишь сильное общее истощение организма, длительное пребывание при активированном нейроконтуре, шок при перегрузке и отказе его систем, плюс другие повреждения, полученные во время боестолкновения. Хороший уход пару дней, и вы встанете на ноги, а вот имплантаты придется, сами понимаете, вживлять заново.
В этом голосе было довольно сарказма, но сарказма веселого, медик явно гордился проделанной работой, а едкие интонации нарочито задушевного языка матерей можно было вполне отнести на долю традиционного отношения вояк к планетникам – настоящий, мол, солдат бы сперва поинтересовался ходом операции, а уж потом…
Миджеру было все равно – и тонкости чужого юмора, и собственное чувство благодарности, которое никак не желало проявляться, и все прочее его теперь мало волновало. Ему нужно было докопаться до истины, что такое он видел. Все остальное в его душе было намертво выжжено, и ему еще придется учиться всему человеческому – заново.
Что его спасло.
Что?
Постепенно отходили какие-то лекарства, Миджер все отчетливей чувствовал свое тело. Его ломало и корежило, но это была боль выздоровления. Дайте время, и он выкарабкается. Теперь.
Мельтешили вокруг какие-то медики званием поменьше, рассматривали на боковом проекторе какие-то снимки, трехмерные проекции его костей бросали блики на их сосредоточенные лица, а Миджеру хотелось лишь одного – чтобы его оставили в покое. В нем не проснулось ни единой искры желания жить. Уже за то спасибо, что умирать ему тоже не хотелось. И вопрос о том, как ему с этим всем существовать лежал не в плоскости скорейшего выздоровления.
Зачем он остался в живых?
Зачем?
Медики куда-то делись. Миджер уже почти понял, когда в отсеке появилась мама.
Она глядела на него испуганными распахнутыми глазами и все бормотала что-то непрерывно, то принимаясь тормошить Миджера за увитую манжетами руку, то умолкая и принимаясь плакать.
Миджер плакать не мог, глаза стали сухими и шершавыми, мешая отвернуться, мешая прикрыть их веками, лишь бы не видеть… С того самого мига, когда Миджер сделал из строя шаг вперед, он не позволял себе ни на секунду вспомнить оставшуюся в пустом доме немолодую одинокую женщину. А ведь он бросил ее тогда, оставив наедине с собой. Сделал это осознанно. Нарочно. И теперь уже ничего не поделаешь, ничего не исправишь.
Та жизнь, что была у него в прошлом, в прошлом и осталась. Вместе с домом, вместе с памятью отца, вместе со всем тем привычным мирком, полным страха будущего и скорчевой эйфории.
Неужели у него было какое-то будущее?
Неужели?
Где-то позади пространства окатывающей его трагедии маячили с чуть виноватым, но все равно безмерно гордым видом две скособоченные фигуры – дядя Остин и сержант. Да, Миджеру повезло угодить в переделку и вернуться оттуда целиком, а не по кусочкам, которые еще нужно суметь собрать обратно.
Он отмахивает тем двоим свободной левой рукой что-то вроде приветствия, но смотреть на них – еще сложнее, чем сказать хоть слово маме. Вояки. Что они знают о войне. Что знают о ней все остальные.
