напоена, плотью напитана, потому и родит. И хоть высуши, хоть пожги, превозможет, а родит. А ты? Всех порубишь, всех превозможешь, самого на костер положат, но добрым словом никто не вспомнит и после тебя ничего не останется. Так и проходишь свой век в темноте да тумане. Знаю, знаю, что жизнь не в радость, а смерть не в тягость. Непросто тебе, не горит в душе огонь, холодно там и неуютно. Все знаю. Знаю, что помереть не боишься, и даже мне твой конец неведом… но оглянись кругом. Солнце встало, облака бегут по небу, море волнуется, ветер дышит. Жизнь идет вперед и никого не ждет… ждет… ждет…
Тот вещий сон перевернул все вверх дном, перетряхнул, будто суму со скарбом. Как если бы шел по жизни с закрытыми глазами, а потом открыл в одночасье. Никогда не смотрел внутрь себя. А чего туда смотреть? Страшно там. Пусто. Холодно. Мрачно. А если поглядеть на себя со стороны, что увидишь? Бредет по земле неприкаянный человек, лицом страшен, к жизни равнодушен, к смерти беспечен, лишний раз не улыбнется, словом добрым не согреет. Берет жизни, сколько дается, а за лишний день и руки не протянет. Куда идет – сам не знает. Девки стороной обходят, боятся. Страшен больно. Глазом холоден. Одна вот сходила замуж, да недалеко ушла. Сгинула вскорости. Отца-матери не знал, всю дружину потерял, теперь выходит, дважды сирота. Пусто в душе и холодно, самому неуютно.
Сивый прошел в амбар и повалился на ложе как был, не раздеваясь. И уснул без задних ног, ровно отмахал бегом от зари до зари.
Утром полуночник пошел на приступ. Сивый со всеми стоял на стене, двоих скинул, одному дал влезть, дождался замаха и мгновением позже ударил сам. Косым ударом распорол оттнира сплеча. Попробовался на быстроту. Тяжеловато еще. Тянут раны. Бок заныл, спина заплакала, грудь заголосила, не так остро, как раньше – тупо. Терпимо. Приглядывался к воям, косил глазом туда-сюда. Отбились. Потеряли троих.
И в амбаре к парням приглядывался. На того поглядел, к тому приценился. После полудня нашел Отваду на стене.
– Долг за тобой, князь. – Безрод уставился прямо в глаза, не мигая.
– Долг? Отдал вроде.
– Мое золото.
Князь помолчал, грозно шевеля усами-бородой.
– Сколько было в кошеле?
– На полную справу.
– А те говорили на четырех коней!
– От кого про коней слыхал, с теми и толкуй. Мне мое отдай.
– А на что тебе деньги?
– То моя печаль.
– Справу я дам.
– Сам куплю. Сроду у чужих не одалживался.
Отваде будто оглоблей под дых заехало. Глаза выкатил, грудь расперло, будто вдохнул и задержал дыхание, едва сердце не остановилось. Потом выдохнул, взгляд потух. Безрод чужой. Нужно привыкнуть к тому, что лицо родное, да речи чужие. Едкие, колючие, каждая бьет прямо в сердце, ровно кол осиновый нечисти загоняет. Кивнул, подозвал кого-то из бояр, и тот мигом достал из поясной сумки нужное золото. Сивый, не прощаясь, повернулся и ушел.
В оружейном конце у лучного мастера купил тугой лучище. Долго выбирал. На вес пробовал, к руке прикладывал, вымерял, даже слушал, как звенит. Жаль, не осталось времени под себя заказать. К луку прикупил три вязанки всяких стрел. А когда уходил, взгляд упал на полушубок мастера. Стрельник сильно удивился. Только-только справил, еще ни разу не надел. Почесал в затылке, да и продал вместе со стрелами, если просит. У кузнеца Сивый купил отличный нож, у веревочника – пятьдесят локтей веревки. В усмарском конце купил несколько бычьих шкур, сшитых в мешок, вываренных в жире и выдержанных в воске. Такие воды не боятся, ни пресной, ни морской. У знахаря купил сушеных жил и костяных игл раны сшивать.
Заполдень принес все в амбар, а дружинные стоят молчаливы и насуплены, ровно ждут, не дождутся. Им собираться – раз чихнуть, на всем готовом сидят.
– Говорят, что воев за стену ты поведешь? – выступил вперед Прям.
– Да.
Смотрят вызывающе, но удивление мало-помалу сходит на «нет». Высшей почести и славы достоин боец, сразивший цвет полуночного войска. Встанет ли еще Брюнсдюр-ангенн? Кто не признает очевидного – просто упрямец. Нет ничего зазорного встать под начало такого умельца. Безрод молча оглядел каждого.
– В воеводы не лез. И за собой никого силком не потяну, – мрачно буркнул Безрод.
Молчали. Сивый внимательно оглядел каждого.
– Ты? – повернулся к Моряю.
Моряй силен и крепок, а с мечом – ровно братья родные, на двоих одна душа. Молодец сдержанно кивнул, отошел.
– Ты? – Безрод кивнул Пряму.
Прям очень быстр, может, потому и не ранен до сих пор. Да и нрав его под стать имени. Не кривит и не юлит, черное называет черным, белое – белым. Прям кивнул и отошел к ложу собираться.
– Ты? – Сивый поглядел на Щелка.
Щелк обоерук. В одной руке меч, в другой секира, секира свистит, меч поет. В бою страшен. Щелк постоял-постоял, подошел ближе, пристально посмотрел в глаза Безроду, холодно ухмыльнулся и кивнул. Нравился Щелку этот невзрачный, седой вой. Нос бит-перебит, глаза холодны, то ли серые, то ли синие, губы поджаты. И весь ровно стальной сизью отливает.
– Ты? – спросил Рядяшу.
– Обижаешь! – Здоровяк словно того и ждал. Выступил вперед, молодецки расправил необъятную грудь, и смешливо добавил. – Да за тебя, отец родной, хоть в огонь, хоть в воду!
Дружинные грянули сердечным смехом.
– В воду, только в воду, – криво улыбнулся Безрод.
Усыновлять начать что ли? Сначала Люндаллен, потом Гремляш. Теперь вот косая сажень в плечах в сыновья набивается. Кстати, как там Гремляш? Видел несколько дней назад. Был ранен, однако жив. Справиться бы надо.
– Ты? – повернулся к Любу.
Этому сшибка – мать родная. Назвать бы не Люб, а Лют, но до этого еще дойдет, если голову не сложит. Юркий, верткий, чисто живчик под пальцем. А с виду – дурак дураком. Хорошо, что только с виду. С таким играть сядешь – без штанов уйдешь.
– Да я уже собрался, – потянулся, будто спросонок, зевнул, прищурился. Глядит одним глазом хитро- хитро. Ранен в шею, но легко. Рук хватит перечесть не раненых. – Спать лягу. Разбудите.
– Вы?
Трое братьев Неслухов, огромные, словно из камня тесаные, переглянулись и кивнули. Этих только пусти в драку! Пока враг не поляжет, либо самих не порубят, Неслухи будут мечами крушить. Про них говорили, будто заливает им кровью глаза во время битвы, и если кончатся все враги, как бы сослепу за своих не принялись. А так и не скажешь. Увальни увальнями.
– Ты?
Млеч Багрец молчал. Отказаться – как бы трусом не сочли, но и ходить под началом человека, который попробовал твоего сапога, не с руки. Стоял Багрец и губу жевал. Наконец, поднял глаза и коротко мотнул головой. Нет!
– Ты под моим сапогом был, безродина, – скривился Багрец. – А я под твой не пойду.
Сивый молча кивнул.
– Ты?..
– Ты?..
– Ты?..
Коряга, не дожидаясь очереди, вышел на середину и громыхнул:
