Далеко за полдень, почти в самых сумерках нашли девятнадцатого и последнего. Лица на нем просто не осталось, пониже шлема застыла кровавая каша, ни губы, ни нос больше не просматривались. Полуночник застыл в нелепой позе у прибрежных камней – вытянул руку, будто тщился что-то ухватить слабеющими пальцами, – и от места схватки к морю тянулся теперь лишь один кровавый след. Бурая полоса обрывалась в прибрежных камнях, на гальке угадывался волок, словно к морю тащили ладейку… и все. Море не хранит следов. Давно растаяла пенная дорожка за рыбацкой ладейкой, а кровь, оброненная неведомым гонцом, давно смешалась с морской солью. Перегуж, Щелк и Моряй лишь переглянулись.
– Сдается мне, он еще появится. – воевода подкрутил ус.
– Станет обидно, если море не отдаст его земле. – Щелк прищурился, словно мог углядеть в туманной завесе черную точку. – Чарку-другую с ним я бы с удовольствием раздавил.
– Что теперь? – нахмурился Моряй.
– Война, – вздохнул Перегуж. – Будет война. Отсюда почти равно далеко до нас, до млечей и до соловеев. Куда ударят полуночники… не знаю. Нас не было восемь дней, вот сойдем дома на берег и попадем как кур в ощип – глядь, а в Сторожище уже оттниры хозяйничают. Не угадаешь. Посему закончим тут и тихонько двинемся восвояси. И вроде все ясно, большая беда стучит в ворота, а беспокойно мне от сущей мелочи.
– Какой? – в один голос вопросили Щелк с Моряем.
– Где пятьдесят четвертый?..
Часть 1
ИЗГОЙ
Глава 1
Сторожище
– Ну-ка в сторону сдай! Ишь, раззявился!
Седой и тощий мужик, по всему видно чужак, на окрик резко обернулся. Уличную толпу, словно ладья волну, резал надвое здоровенный детина с необъятной бочкой на плечах. Крикнул да впритирку прошел. Не рассчитал, а может быть, нарочно пихнул. Бочка – эвон какая! Тяжелехонька, полнехонька, жилы из человека тянет, свет белый застит. Вот и не углядел, толкнул самую малость. Седому да худому и того хватило. Слетел с ног наземь, растянулся на дороге, приняла его серая пыль, будто мягкая перина. А здоровяк лишь крякнул, подбросил бочку на спине, принял поудобнее и прочь зашагал. Дела торговые спешки не любят и к праздности не льнут. Голь перекатная, упал – поднимется, выпачкался – отряхнется. Ему пыль дорожная – стол, постель, подруга. Упал, пыль поцеловал – как с родней повидался.
Седой медленно поднялся, искоса выглянул в спину здоровяку с бочкой на покатых плечах и усмехнулся. Отряхнул пыль с невышитой рубахи, выбил волосы, стер с лица грязь.
– Ах, нечисть, ах, поганец! – залопотал кто-то за спиной. – И ведь не впервой ему так: человека – в грязь, девку – за подол, что плохо лежит – за пазуху! Вот ведь поганец, ой, поганец!
Собиралась толпа зевак, и впереди выступал убогонький, пьяный старик, что смешно качал кудлатой головой на худющей шейке. Тряс нечесаными космами и лучезарно улыбался.
– То Еська Комель озорует. Здоров бочки таскать, что я пиво дармовое хлестать. Жаден так же, как велик… Сам таскает, лишь бы другим не платить.
Седой исподлобья окатил толпу холодным взглядом и молча отвернулся. Дескать, все обошлось, люди добрые. Толпа разочарованно загудела. Эка невидаль, пылью человека угостили, ни драки тебе, ни разбитых носов. Убогонький пьянчужка, нимало не смущаясь, обошел седого, встал спереди и уставился тому в лицо. А что, интересно ведь! И вовсе чужак не стар. Сед – не отнять, однако не стар. Борода еще догорает рыжиной, но тлеет из последних сил. Лет еще пяток и подернется пеплом вся. Редкие, но глубокие морщины пробороздили лицо, будто трещины иссохшую землю. Глаза печальны, а что пожил, что жизни нахлебался – и так видать. Седой поднял с земли скатку, небольшой мешок, и последним отнял у дороги меч.
На людской гомон, как пчелы на сладкое, уже спешила стража. Где шум да брань – там княжий человек, зорко оком водит, бранящихся разводит. Здрав Молостевич по прозвищу Брань, к началу не успел, однако и за спинами не ворон считал. Едва углядел меч в хозяйстве чужака, мигом вперед протиснулся. Даром что чужак на вид невзрачен – знающему человеку только разок взглянуть. Навидался таких на всю оставшуюся жизнь. Княжьим повелением всякому стороннему клинку, будь то меч или сабля, место определено в ножнах. Впрочем, иному умельцу запрет вовсе не помеха. Один с мечом – как мачеха и падчерица, другой и простым топорищем чудеса творит. Аж земля горит под ногами.
– Двинь-кось! – Здрав растолкал зевак и, широко расставив ноги, встал перед чужаком. – Ну-ка, Сивый, дай сюда меч. Глядеть буду.
Чужак, не мигая, морозил десятника глазами избела-небесного цвета и медлил.
– Давай, давай! – Брань требовательно затряс рукой. – Всяк своим делом занят. Мое дело печать проверить, твое дело – меч отдать! Есть печать – гуляй ветер, если нет – взыщется с тебя. И не говори, что про указ не слыхал!
Сивый отвел глаза и, глядя куда-то в сторону, неохотно отдал меч. Здрав оглядел клинок со всех сторон. Вроде все на месте. Рукоять приторочена к ножнам не одним – двумя ремешками, ремешки увязаны не двумя – аж тремя узлами, не одна – две восковые печати ало полыхали на ремешках, и на обеих соколиная лапа хищно топорщила когти.
Брань окинул чужака с ног до головы цепким взглядом и знобливо поежился. Глядит Сивый, будто вымораживает, глаз холоден, не улыбнется, не отшутится, стоит себе и стоит. Молчит.
– Пожалел дурня? Скрепился?
Чужак даже не улыбнулся.
– Молод еще. Поседеет – перебесится.
– Если доживет до седин. Кто таков? Как звать?
Кто как звал, а чужие так и звали – «Сивый» или «Безродный». А на правду что ж обижаться?
– Безрод я.
Зеваки внимали молча, как один раскрыв рот. Думали, седому повезло, жив остался, не разметал костей по большаку, а дядька Здрав дело вон как обернул! Выходит – уберегли боги Еську-дурня?
– Гляжу, меч при тебе, стало быть, не землю пашешь. Чей человек?
Чей? Теперь ничей. Погиб Волочек-воевода, сложили головы сотоварищи. Один-одинешенек и остался. Даже смерти безродный оказался не нужен. Около родовитых такой – будто постный щавелевый пирог рядом с жареной олениной.
– Ничей. Сам по себе.
Брань узнающе прищурился и хитро оскалился.
– Врешь, поганец! Узнал я тебя! Волочков ты человек со Скалистого острова, с чернолесской заставы! Бывал я в тех краях три года назад! Видел тебя мельком. Видел мельком, а запомнил на всю жизнь!
– Был Волочков, теперь сам по себе, – буркнул Безрод.
– А надолго к нам?
– День-два – и нет меня.
Любопытный пьянчуга с козлиной бороденкой слушал так внимательно, что и не заметил, как оттоптал Здраву ноги, мостясь поближе.
– А ну вон отсюда, лень праздная! Ишь, рты раззявили! – рявкнул Брань, обращаясь к толпе. – У каждого забот – возок с верхом, так нет же, давай сплетни собирать да ухо гладить!
– Здравушка, миленький, а дальше что? Кого правым сделаешь, кто виноватым уйдет? Страсть как интересно!
Здрав, усмехнулся, оглядел толпу и, заговорщицки подмигнув, назидательно изрек:
– Дам слово заветное. Слушать внимательно, да на ус мотать!
– Уже мотаю! – Любопытный пьянчуга подался вперед и подставил ухо.
– А слово заветное вам такое будет: «Не лезь на рожон, целее будешь!»
– Ну-у-у! – восхищенно протянул «козлиная бороденка».
– Подковы гну! Вон отсюда! – Здрав беззлобно оскалился.
Проныра сделал вид, будто уходит. Дал круг за спинами и вылез меж зевак с другой стороны.
