копченого тетерева. Мудрено ли? Три дня крошки не нюхала, ни к чему не притронулась. Как увидала мужа, едва памяти не лишилась. Но ведь нельзя лишаться памяти! Не прожуешь – насмерть подавишься. Ну, она стоит и жует. Жить-то охота!..
Сраженные хохотом, упали наземь первые вои. Лежали на камне и держались за животы. – Парень оторопел, едва с лестницы не рухнул. Как же так, твердит, ты ж воздухом одним? В тебе ж силушка играет? А в хлеву играючи? А в избе? Баба ему в глаза глядит и жует, молоком запивает, дабы поскорее прожевать. Прожевала и говорит, – дескать, пока в девках бегала, и точно одним воздухом сыта была. Парень спрашивает, а что теперь сталось? Она ему – здрасти вам! Сам «распечатал», ровно кувшин, воздух теперь и не задерживается!
Стоящих просто не осталось. Первыми полегли бояны. И без того ноги еле держали, смех и вовсе колени растряс. Тот, что переводил для оттниров Тычкову байку, держался из последних сил, а когда, давясь хохотом, произнес последние слова, первым рухнул на камень. Тычок остался один, скреб затылок, озирался кругом и поглядывал вверх. Показалось, что кто-то наверху гогочет раскатистее всех. Густой голосище стекал со скалы, ровно патока по стенкам кувшина. – Оно ведь, как получается? Вышел я один против полуночной дружины – и всех укатал! – Тычок пожал плечами, погладил Гуська по голове, оглянулся вокруг, выглядывая Безрода. – Стар да млад одни стоят, – и затылки теребят! Вои отгремели, отхохотали, вытирая слезы, поднялись. От дела не убежишь. Как уговорились, так и будет. Буря поднимается. Надо спешить.
Бойцы обеих дружин встали со светочами кругом. Воеводы накручивали мальчишек перед сшибкой. – Говорил, что побьет тебя, немоща белобрысого, размечет косточки по всем сторонам, подарит Морскому Хозяину. Да, он тяжелее тебя, этого не отнять, но и ты стой, не падай. Три седмицы зуб на оттниров точил. Вот и кусай. Гусек согласно кивал. Он-то, конечно, знает, что кусаться в драках нельзя, воевода про «кусаться» иносказательно говорил, толечко однажды Голька всамделишно укусил за нос. Вот больно-то было! А чего это вои хохотали, аж по земле валялись? Что-то смешное дед Тычок рассказал? Бреуске поднял на Безрода глаза, – готовы ли. Сивый кивнул. Вои замолчали. Поединок дело серьезное, – даже когда дерутся дети. Наверное, столь тяжкий груз ответственности еще никогда не падал на детские плечи. Больше полусотни жизней. И взрослому вою стало бы не по себе, что уж про детей говорить? Маленькие поединщики вышли на середину, оба насупленные, глаза горят. Пошепчутся друг с другом и сцепятся. Гусек что-то сказал, Бреускевич ответил. Безрод взглянул на востроухого Ледка, услыхал, что шепчут? Ледок слышал, улыбнулся и наклонился к Безроду.
– Ты, говорит, болтал, что я малахольный? Думаешь, забоялся? Сейчас, говорит, сам получишь! Вздую так, даже папка не узнает!
– А оттнир?
– Говорит, сей же миг раскровавлю губешки! На ветру захлопают, будто паруса!
Мальчишки сцепились. Биться холодно, расчетливо еще не умели, мутузили друг друга размашисто, пригнув головы. Сразу разбили друг другу носы, и пыхтели, выбивая пыль. Из Бреускевича вырастет славный боец. Мальчишка будто не замечал разбитых губ и носа, шел вперед, ровно упрямый бычок. Гусек, видать, тоже побывал в драках, стоит не падает, но три лишних года свое все равно возьмут. И вдруг страшный хохот прилетел с вершины скалы, – густой, хриплый, зловещий. Вои задрали головы, стиснули рукояти мечей, напряглись, готовые махом обнажить клинки. И только маленькие поединщики ничего не слышали и не замечали кругом. На короткий миг ветрище разметал облачную шапку на вершине, и всем показалось, будто на скале стоит огромный человек и бросает вниз оглушительный смех. Дружинные похолодели, теснее сдвинулись, не разбирая – свой или чужой. Крепкое плечо – всегда крепкое плечо. Скальная макушка снова закрылась облачной шапкой, а из-за туманной пелены все падал вниз хриплый, зловещий смех. Вои опустили головы, глядели на поединок, но краем глаза косились наверх. Чудеса! Одно слово – Злобожья скала!
Повалил-таки оттнир Гуська. Три года – не шутка! Бреускевич прожил на белом свете на треть больше, чем соперник. Гусек пыхтел, пытался сбросить оттнира, да тщетно. Дружина Бреуске радостно завозилась, возгласы торжества взлетели в небо, оттниры подзуживали своего, подбадривали. Бояны мрачно стиснули рукояти мечей, кусали губы, поглядывали на Безрода, но Сивый не отрывал глаз от маленьких поединщиков и даже разу лишнего не вздохнул. Гуська не стало видно под оттниром, досталось обоим, но мальчишки держались, не плакали. И в рокоте зловещего смеха, что падал из-под облачной шапки, вдруг захлопали в воздухе крылья. Откуда-то сверху, со скалы, будто снег на голову в середине лета, в круг опустился большой серый гусь. Гусак, шипя, подскочил к мальчишкам и, для пущего устрашения расправив крылья, ущипнул оттнира в оттопыренный зад. Мальчишка взвизгнул, его снесло с Гуська ровно ураганом. Подскочил и Гусек, сам порядком потрепанный, и вдвоем они вынудили Бреускевича отступить за спину отцу. Гусек махал кулаками, гусь шипел и щипался, маленький оттнир не успевал на две стороны – и, в конце концов, спрятался за отца.
Бреуске побелел от злости, ухватился за рукоять меча, – дескать, откуда взялся этот гусь, но, поймав холодный взгляд Безрода, овладел собой. Оттниры поначалу опешили, а потом зло загудели, будто разъяренный пчелиный рой, мечи поползли из ножен, а секиры – из петель. Бреуске гневно прикрикнул на дружину, и оружие вернулось на место. Безрод выступил вперед, кивнул Воротку, и тот мигом подхватил на руки Гуська, полумертвого от усталости. Гусь кинулся на Безрода, и Сивый сам подставил руку, а когда гусак ухватил клювом жесткую ладонь, мигом поймал птицу за шею. Гусак захлопал крыльями, забился, но Безрод лишь крепче прижал серого к себе. Унд оттниров подошел к Безроду. Бреуске с трудом держал гнев в узде.
– Твоему сыну девять лет, моему мальчишке шесть, – Безрод, оценивая, покачал серого. – Гусю года три. Итого те же девять. Сверху упали три года для моего парня. Стало быть, уравняли боги мальчишек?
Бреуске мрачно кусал губу. Видать, сам Злобог послал сюда этого гуся, иначе откуда ему тут взяться, посреди моря, вдалеке от земли, среди моречников? Ведь все знают, что лебедь – птица Тнира, гусь – птица Злобога, как и сам он кривое отражение Тнира. Вот так уравняли боги девять лет его Оддалиса и шесть лет боянского мальчишки тремя годами здоровенного гусака. Не иначе, дети на самом деле чище взрослых и ближе к богам. Все случилось именно так, как сам предсказал. Услышали боги воззвание к справедливости. Громовой раскат зловещего хохота прилетел с небес, и Бреуске мрачно содрогнулся. Это хохочет Злобог. По богу и смех. Вои обеих дружин, насупившись, ждали.
– Скала остается тебе. Мы уходим. – Бреуске отдал землю боянам, ровно корку заплесневелой лепешки.
Ничто не дрогнуло в голосе унда. Оттнир не унизит своего слова ложью и страхом и не пройдет в жизнь по растоптанной чести. Его ундиры не схватятся за мечи в отчаянии от проигрыша, в надежде удержать жизнь любой ценой. Бреуске отвернулся, собрался было уходить, но унда остановил ровный голос Безрода.
– Оставил бы мальчишку. – Сивый кивнул на побитого, злого Бреускевича. – В Торжище Великое иду. Отдам вашим. Привезут домой. Что в море нынче станется? Не погубил бы сына.
Оттнир молча выслушал, развернулся назад и медленно подошел к Безроду. Долго глядел прямо в глаза.
– Страшная буря идет. – Безрод кивнул в черное небо. – Передам из рук в руки, кому скажешь.
Унд смотрел в серые глаза долго и пытливо, а хохот с вершины катился вниз, будто снежная лавина, грозя уничтожить. – Ты – человек, срубивший в поединке Брюнсдюра!? – Горюнд, сощурив глаза, играл желваками. – Немного найдется на свете людей, изукрашенных шрамами по лицу, ровно старики – морщинами. Я тебе верю, боян. Найдешь в Торжище Великом Раггеря-купца, его там всякий знает. Он мой брат. Отдашь сына ему. Выживу – заберу. Бреуске что-то строго наказал сыну, поднял на руки, обнял. Мальчишка крепился-крепился, но уж слишком много выпало маленькому поединщику этим вечером. Судьба целой дружины лежала на его плечах, а он не смог оставить их жить. И вот они уходят друг за другом, кричат в черное небо что-то дерзкое и веселое, громко смеются, перебивая зловещий смех, и прощаются с ним. Он не плачет, просто слезы сами бегут по чумазым щекам. И вовсе не трус, не побоится остаться один среди боянов. Так наказал отец. Оттниры по одному сходили в граппр. Второй оставят тут. Выгрести против шалого ветра на двух кораблях не получится. Глупое занятие тащить за собою бесполезный волок, тратить на жадность и без того скудные силы. Полуночники взялись за весла, грянули прощальную песню и, медленно выгребая в открытое море, развернулись и ушли в ночь. Вороток что-то втолковывал Гуську.
