Заполдень у погорелого дома остановилась телега, и четверо прошли в косенькие воротца, вернее, прошли трое, – четвертую внесли. – Доброго здоровья хозяевам! Старуха все так же сидела у оконца и глядела вдаль. Покосилась на здоровенную девку в дверях, что держала кого-то на руках и кланялась в пояс. Следом вошел Тычок и втащил скамью. Первая утварь в дом. – В угол, – проскрипела ворожея. – Да хворого на ту скамью. Тычок поставил скамью в угол, и Гарька уложила битую рабыню на подстеленную верховку. Ворожея встала, и Безроду показалось, будто кости старухи на самом деле заскрипели. Все скрипит в этой избе, – ворота, кости, петли. – Скребцы в подполе. – Бабка показала длинным, костлявым пальцем вниз. Подошла к скамье наклонилась над девкой, поглядела, пощупала грудь, послушала, как дышит. Обернулась. – Чья?
У Безрода в горле пересохло. Так давно не говорил о бабе – «моя»! – Моя! Бабка не ответила, только покосилась. Соскребли гарь, пустили по стенам свежий тес. Безрод прикупил маслянок, и вечерами в избе стало светло, как днем. – …Ходить к нашей ворожее – ходят, а боятся, – сидя вечером на ступеньке крыльца, Тычок заедал хлеб луковицей. Безрод примостился рядом в одной рубахе, несмотря на прохладу. Наработался одной рукой, взопрел. – Туда-сюда косят, под ноги глядят, лишь бы глазами не встречаться, деньги, еду суют – в сторонку смотрят. – И это углядел! – Соколиный глаз! – балагур вытянул тощую шею, и важно воздел палец. – Пока некоторые спят да прохлаждаются, иные, будто пчелки, покоя не знают! За те несколько дней, что простояли у ворожеи, Тычок широко раскинул хитрющими глазками и углядел то, что пряталось в тени старухиной избы. Людские недомолвки и недоглядки, опущенные глаза и скованные языки, торопливые шаги и всепонимающую усмешку ведуньи. Боятся. Безрод ухмылялся, ловя на себе опасливые взгляды местных. Видать, на всех постояльцев ворожеи легла тень неприязни к старухе. Но все страхи придавила нужда в бабкином умении. Люди гнали страхи прочь, стискивали зубы – и шли. С болями и хворями, с дурными снами и недобрым чохом. Что-то страшное тянулось за бабкой из прошлого, выглядывало из-за спины, недобро щерилось, пугало. Какая-то странность выступала из минувшего бесплотным призраком, словно туман. Гарька натаскала воды, наколола дров, вымыла днем всю избу, а когда село солнце, исподлобья поглядела на бабку и куда-то умчалась. Ее не было долго, потом, взмыленная, прибежала, зыркнула туда-сюда хитрыми глазами, подхватила на руки старуху, которой полгорода сторонилось, и куда-то унесла.
– Дурищ-щ-ща! – зашипела было ворожея, но девка лишь отмахнулась толстенной косой. Безрод усмехнулся, а Тычок, пряча хитрые глазки в пол, сдвинул шапку на нос, почесал затылок и засобирался вставать.
– Я тут это… кажись, простыл. Аж кости ломит. Ой-ой-ой, так и крючит в колесо! К земле гнет! Ох, мне бы до баньки живым дойти, ох, дойти бы! Парку бы в кости, ох!
Согнувшись в три погибели, кряхтя и охая, приволакивая ноги, егозливый старик побрел к баньке. За углом избы огляделся, – не видит ли Безрод, – шустро выпрямился и, будто лис около курятника, резво засеменил в парную. Безрод, сидя на крыльце, ухмылялся и слушал. Даже вставать не нужно, слышно будет на всю округу. Визгливый голос Тычка ни с каким другим не спутать. Неопределимых годов мужичок приоткрыл дверь в баню и пролез внутрь, кривясь и корчась, будто от всамделишных болей. Быстро разоблачился, и, прикрываясь веничком, нырнул в пар. Старик будто ни о чем не догадывался, рожицу балагур состроил донельзя наивную. Безрод, сидя на крыльце, прислушался. Уже должно быть. Пора. Сначала хлопнула дверь, потом тишину разорвал истошный визг Тычка, потом и сам Тычок, пролетев предбанник, шлепнулся в мягкую, жирную грязь. Безрод не видел полета старика, зато все отлично представил себе в лицах. – Хозя-я-яи-и-н! – долетело низкое из-за угла. – Я старика малость помяла, но уж больно шустр, старый егоз! Едва не снасильничал обеих! После нас отмоется, а? – Хорошо! – усмехнулся Безрод. Из-за угла избы, держась за поясницу, вышел Тычок. Теперь он непритворно потирал бока, кряхтел и охал. На лукавой рожице сажными кляксами чернела весенняя грязь, балагур кутался в верховку и оглядывал перепачканные в грязи штаны, что Гарька выбросила следом. – Ох, купили мы погибель на свою голову! – запричитал старик, но Безрод не поверил притворной досаде. Уж больно ярко горели озорством хитрые глазки. Видать, все же углядел что-то в парной. – Откуда мне, убогонькому, было знать, что бабы устроили баньку? Безрод молча сунул Тычку недоеденные хлебец да луковицу. Пусть остынет. Не то весь дом запалит, искры из глаз так и сыплют. – Ворожея велела передать, чтобы ты принес хворую в баньку. Чтобы сам принес, на своих руках, да чтобы я не помогал. Ох, и зыркнула, старая, глазищами, – думал, насквозь прожжет! Ну и бабка!
Безрод нахмурился. Самому бы рядом не упасть, когда на руки возьмет. Но уж если падать – падать обоим прямиком под бабкину ворожбу.
Сивый встал, осторожно повел плечом. Болит бок, тянет. Шагнул в избу, прошел в угол, где на лавке лежала хворая рабыня, и молчаливой тенью навис над битой-перебитой девкой-воительницей. Даже имени ее пока не знал. Глядел в лицо и не мог понять, видит или нет, хотя чего тут гадать – конечно, видит. Смотрит настороженно, боится. Душа, что осталась не отбита, наверное, в пятки от страха уползла. Безрод развернул полы верховки, просунул руки под шею и колени, осторожно поднял рабыню с лавки. В бок словно раскаленный нож вонзили и с десяток раз провернули. Перед глазами побелело, открылась рана, заплакала кровью. Понес осторожно, шаг за шагом.
А не догадайся Гарька унести ворожею в баню, да не распарь старухины замкнутость и безразличие, сколько еще пролежала бы хворая на грани жизни и смерти? Промолчи бабка еще день-другой, не замечая ничего вокруг себя, плюнул бы на все и занялся битой сам. И пусть старуха призывает кары небесные на дерзкую голову, пусть. Ухмыльнулся бы, как всегда. И так не красавец, хуже не будет.
Дверь в баню догадливая Гарька приоткрыла. Безрод осторожно внес рабыню через сенцы в парную. Ворожея и Гарька, обе распаренные, с мокрыми распущенными волосами, в свежих исподницах ровно привидения изникли из пара, что укутал баню, как туман. У Безрода в печном жару да водяном пару перехватило дыхание, перед глазами заплясала радуга. Сивый мгновенно взмок, нутро запекло, будто по жилам растеклось железо, расплавленное в кузнечном горне. Плесни на лоб водой – зашипит.
– Ну, чего встал? Клади на лавку, – да иди вон! – буркнула старуха и повернулась к Гарьке. – И ты тоже, девка, иди. Иди. Сама уж!
Безрод осторожно, не упасть бы от слабости самому, положил рабыню на лавку, застеленную свежей полотниной. Едва не поскользнулся на мокром полу. Пошатываясь, двинулся к выходу. Следом, накинув на плечи верховку, пошла Гарька.
– Сам. – Безрод осадил Гарьку, хотевшую было подпереть плечом. – С баней-то как сообразила? – Да так и сообразила. Сама не знаю как. Будто под руки толкнуло. Ходят к бабке за тем, за этим, а в целом городе даже распарить ворожею некому! – глухо бубнила Гарька позади. Размягчела хозяйка, подобрела, оглянулась вокруг. Кругами ходила, на хворую не смотрела, а ведь уже который день под одной крышей. Почитай, свои уже. Посторонних лечила, своих не замечала, как будто приглядывалась. Ровно боялась чего-то. Пригляделась? Да кто ее разберет. Безрод прошел в избу и в сенях тяжело опустился на лавку. Дальше не пошел. Незачем пол кровью пачкать.
– Тут перетягивай. – Буркнул Тычку. Старик по обыкновению возник, будто из ниоткуда. Ровно из-под земли вынырнул. – Ну-кося, девка, в сторону сдай! – Щуплый Тычок уперся плечом Гарьке в бок, попытался отодвинуть. Не отодвинул, но Гарька, фыркнув, отошла сама. Впрочем, недалеко. Через плечо Тычку подглядывала. Неопределимых годов мужичок споро и ловко перетягивал рану. Не подглядеть лишний раз, – как саму себя обокрасть. Вот только балагур отчего-то скривился, перекосило всего, – того и гляди, молоко у ворожеи в горнице скиснет. Одна беда – видно из-за плеча плохо, ровно прячут оба что-то.
– Эк тебя, насильник, перекосило! – Гарька издевательски скривила губы. – Неужели кровь дурноту наводит? – Ох, и язву мы купили! – не отрываясь от раны, закачал головой Тычок. – Ох, за болячку отдали кровные деньги! – Мы? – Гарька уперла руки в боки. – Тебя, пострел, что поседеть успел, на торгу не видала! – А мне и не надо ходить! Я утречком, словами. Дескать, так и так, бери девку скромную, работящую, характером незлобивую. И вот на тебе! Кошку в мешке взял! Аж когти выпустила! Эх, надо было самому!
Безрод, усмехаясь, засып
А утром встал ни свет, ни заря. Еще сопел во сне Тычок, еще кряхтела на женской половине Гарька, а снаружи кто-то уже возился. Ворожея, наверное, больше некому. Вот ведь не спится. Пошатываясь, Безрод вышел на крыльцо. В глубине двора, в серой полутьме рождались мерные глухие удары, – наверное, топора
