Оказавшись на верху, Кайя сбросила большую корзину на веревке. Парни сложили туда все волчьи туши, на что услышали язвительное:
– Как венеды собираются поднимать такую тяжесть? Или они думают, что я сумею это сделать сама?
Олькша влез по лестнице и ухватился за веревку. С натуги он даже пустил злого духа в портки, но так и не сумел оторвать корзину от земли.
– Вываливай их к лешему, – крикнул верзила, – И, давай по одной.
Пока парни возились с подъемом добычи, Кайя успела снять зипун, оправить юбки, запалить на поставце три лучины, разжечь очаг и даже поставить на стол братину холодного карельского овсяного киселя. Словом, когда Волькша и Олькша протиснулись в низенькую дверь, больше похожую на лаз, в «гнезде олонецкой белки», как Рыжий Лют прозвал жилище Кайи, было уже по-домашнему уютно.
Конечно, язык вряд ли повернулся бы назвать дом охотницы просторным. Но в иной сумьской землянке было и того теснее. Больше всего венедов поразил очаг. Он напоминал огромный глиняный котел или глубокое толстое блюдо, стоящее на деревянных козлах. А сверху над ним нависала глиняная же крышка на деревянных ножках, из которой вверх поднималось и терялось где-то в темноте крыши длинное бревно. Волькша с любопытством заглянул под «крышку» очага и обнаружил, что «бревно» было полым! Глиняную трубу подобной длины не сделал бы ни один гончар, будь то венед или даже латгот. Вероятно, олонь изготавливали ее, обмазывая ствол слоем глины, а потом выжигая дерево изнутри. Благодаря этой трубе дым очага послушно улетучивался наружу, так что даже в не протопленном доме почти угара не было.
Парни смущенно топтались возле двери и во все глаза рассматривали убранство дома на дереве. Вся утварь вроде как знакома, но выглядит иначе, чудно. Чего стоили полати, шедшие не вдоль стен, как у венедов заведено, а в два ряда вверх. Чудно? Чудно. Но и умно при этом. Места-то в доме больше! А шкуры, укрывавшие изнутри весь пол и стены дома. Венеды никогда не подумали бы так нерачительно расходовать меха. Это же уже не дом, а какой-то мешок. Однако благодаря ему, сам сруб можно было ставить из гораздо более тонких бревен, которые легче поднимать над землей…
Волькша от восторга даже позабыл усталость. Видано ли дело, не Година Евпатиевич, а Волкан Годинович будет за семейным ужином рассказывать про чужеродные обычаи. Хотя разве карела – чужеродцы? Да у половины Ладонинских жителей пусть в дальней родне да карела обретается. Но, как сказала Кайя, олонь – не карела. И, Радомысл свидетель, так оно и было.
– Ну, и что вы там топчетесь у дверей, как два суслика возле норы? – раздался насмешливый голос Кайи. – Скидывайте обувку и садитесь за стол. Испейте пока велле, а я покамест разогрею репу с кабаньими ребрами.
О карельском овсяном киселе Хорс прожужжал Олькше все уши. Но, как это обычно бывало с отцовскими рассказами, сын не верил в них ни единому слову. Да и как тут поверить, когда что ни день – на столе или овсяные блины, или каша, и от этой еды ничего особенного ни с кем не случалось. А послушать Хорса, так те карелы, что велле хлебают каждый день, и хвори не знают и усталости не ведают.
– Да все потому, что венеды настоящего киселя варить не умеют, – бывало до хрипоты распинался огромный ягн: – Ведь они, как та же хоть жена моя, овса натолчет, водой зальет и в печь. Хорошо если масла туда кинут или сушеных ягод для смака. А как от варева пар валить перестанет, так они его хлебать и начинают. Не по уму это! Велле – он же два раза забродить должен. Один раз он бродит, после того, как сырое толокно в воде размокнет. После чего его сварить надобно. А сваришь, не спеши! Тут велле второй раз сбродить должен. После чего его надо уже со всякими сладостями да пряностями сготовить. Вот тогда уж это будет всем киселям кисель…
Несколько раз Умила пыталась угодить мужу и сквашивала толокняную разболтуху. Только ничего из этого не получалось. Запах в избе стоял хуже, чем от бражки, и никакими взварами и медами нельзя было унять пивную горечь скисшего овса. От «карельского киселя» все семья маялась животами. А Хорс бурчал:
– Вот, дура-баба! Вздумала не по чину велле состряпать! Так ведь для него не абы какой сквас нужен. Да в карельских домах зарод[133] от велле пуще девичьей чести берегли! И не во всяком доме он выживал. Случались, домовой на зарод порчу наведет, так семья всю зиму без киселя сидит. И вот тут-то немочь до них и доберется…
Словом, когда Олькша услышал слово «велле» его конопатая морда скривилась как от осенней клюквы. Зачерпнув кисель ложкой, он перекосился еще больше:
– Это что, чьи-то сопли?
– Чьи-чьи? Твои, конечно, олух сопливый, – зашипел на приятеля Волькша. Но и его ложка застыла на полпути ко рту. При свете лучины сиреневатый велле выглядел совсем не непривычно. Однако пахло от него медом и ягодами, так что, зажмурившись, Годинович все же отхлебнул из своей ложки.
– Ну, и гадость, – ответил он на вопросительный взгляд Ольгерда и пододвинул братину с киселем себе поближе: – Даже не стоит пробовать. Тебе не понравится.
Волькша выел почти треть братины, когда Рыжий Лют сообразил, что друг провел его. Даже от большой голодухи Годинович не стал бы запихивать в себя всякую гадость, тем более, когда в доме уже пахло тушеным мясом и репой.
Все еще с сомнением Олькша вновь зачерпнул кисель ложкой и отправил в рот. После того, как велле проскочил его глотку, на скулах Ольгерда заиграли желваки:
– А ну отдай сюда, гнида латвицкая! – потребовал он: – Ты по что меня обманул?
– А ты вместо того, чтобы напогляд хаять угощение, прежде на вкус бы его пробовал, тогда никто тебя и не обманет, – урезонил его Волькша, возвращая посудину на середину стола.
– Ты, это, того… – начал кипятиться Олькша, загребая братину своими огромными ручищами: – Ты свою долю уже сожрал. Будет тебе.
– А вот и нет, – ощетинился Волькша. В шутку, конечно. Хоть и вкусен был велле, особенно, когда попадались в нем кусочки сушеной черники и морошки, но ссориться из-за него с человеком, который сегодня спас ему жизнь, Годинович не собирался. Это с одной стороны. А с другой стороны, не проучить такую бестолочь, как Олькша, было нельзя. Пусть в другой раз думает, прежде чем рот кривить.
– А вот и да, – как и ожидалось, верзила не понял шутки и вцепился в братину, как дитятя в мамкину сиську.
– А вот и нет, – балагурил Волькша: – Не ты здесь хозяин, чтобы доли раздавать.
– Что венеды не поделили? – спросила их Кайя. Ни дать ни взять старшая сестра собралась рядить двух братишек.
Окажись на месте Кайи любая другая девчонка, ох, и наслушалась бы она от Рыжего Люта про то место, что ей принадлежит по рождению, и каковое ей надлежит знать назубок, пока эти самые зубы еще торчат в ее «поганом рту». Но услыхав замечание хозяйки дома на дереве, Олькша лишь натянуто улыбнулся и подвинул братину обратно на середку стола.
– Вкусно. Велле. Очень любить, – пробасил он.
– Ну, так я еще налью, – предложила Кайя.
– Да. Очень любить, – обрадовался Олькша.
Те немногие карельские слова, которые он умудрялся вспомнить, верзила произносил с каким-то особым смаком и даже почти с гордостью.
– А может не надо? – усомнился Волькша: – А то для мяса в пузе места не останется.
– Останется! Еще как останется, – успокоила его Кайя: – овсяным киселем насытиться можно, наесться – нельзя.
Сказать по-правде, парни не поняли, как такое возможно, пока не испытали это на себе.
Они выхлебали на двоих полторы огромные братины велле. Животы их наполнились сладким счастьем людей, впроголодь переживших тяжкий день и наконец-то вкусивших от пуза. В пору было вставать из-за стола. Но когда Кайя поставила перед ними горшок, источавший запах кабанины, парни ни мало не сумляши опустошили и его.
Странные дела творились за ужином. Волькша уж начал думать, что это ему все мерещится. Оно и понятно – досталось им с Олькшей за этот день. А может в хваленый велле кроме черники и морошки еще какая гулящая ягода попала? Но только не узнавал Волькша своего приятеля. Ну, хоть умри, не узнавал. Чтобы Рыжий Лют, гроза всего южного Приладожья, задира, срамник и подглядчик за девками на купальне,
