обнесенного высоким частоколом городка в четыре десятка срубов – Ятваге было уже не дойти.
– Торхша, – крикнула она старшего сына, который собирал подвявшую траву в малые стожки: – Беги за Ладой-волховой,[73] скажи: Ятва рожает, да веди ее сюда. И не забудь в овине лукошко с яйцами. Все, что есть, отдай волхове. Понял?
– Ано, понял, – ответил смышленый паренек.
Роженица долго смотрела, как среди берез мелькает его золотистая голова.
Повивальная бабка была Ятве без надобности. Она могла прекрасно справиться и без нее: и дите из лона принять, и пуповину перегрызть, и послед под ракитовым кустом схоронить. Это дело немудрящее, бабье.
А вот лесных духов в отдалении от младенца держать, судьбу его по челу прочитать да от сглаза берегиню дать, на то у простой женщины разумения не хватит. Тут волхова нужна.
Лада – ворожея знатная. К ней с самого Белого озера хворые да сглаженные ходят. Даром, что они с Ятвой сверстницы, в знахарстве и ведовстве Лада древних старух за пояс заткнет.
В Ладони жила былица, что волховать Лада начала чуть ли не в младенчестве. Случилось это прямо как в сказке сказывается: пошла малая девочка со старшими подругами в боры погулять, да и потерялась. Три дня искали ее всей округой. А как нашли, так и обомлели: сидит Ладушка возле волчьего логова и матерого волчищу за усы таскает, как пса дворового. А тот рад радехонек, ластится к ней, руки лижет. Лада, как людей увидела, прошептала что-то зверю на ухо, того и след простыл.
С тех пор она ворожить и начала, хоть ее этому никто и не учил. Некому было учить. В прежние времена в Ладони бывали лишь перехожие волхвы. Так что иное дитя по несколько месяцев из дома не выносили, пока в городец не придет вещий старик или старуха и не даст дитяте побрякушку, что должна его от злых духов защищать. Вот, придут волхвы, обойдут дома, ворожбу, что людям надобна, свершат, и дальше идут на Перуновы капища,[74] что в изобилии выше по течению реки Волхов по лесам раскиданы.
Но, как прознали длиннобородые, что в городце объявилась малая девица-чудодеица, так и потекли они в Ладонь как на торжище в ярмарочную седмицу. Что ни день, то новый ведун или ворожея возле Ладиного крыльца толчется, с малолеткой беседу тайную иметь хочет, уму-разуму учить да от неразумения юродивую отговаривать. Да только не Лада у них премудрости набиралась, а они у нее.
Про то досужие языки много разного сказывали. Будто сидят они: волхв да девчонка, и старый малую поучает, брови суровит или по голове как дурочку сумскую[75] гладит, дескать, куда тебе дитятко волхвовать-ворожить. А Лада на него глазки голубенькие вскинет, да как спросит о чем-то или скажет чего, так старец сидит ни жив, ни мертв и только диву дается.
Эти-то собеседнички и разнесли по всей Гардарике слух, что живет в Ладони не то Перунова внучка, не то Фрейина[76] дочь. И такая о Ладе слава гремела, что Ятва, когда ее Готтин сватал, больше чем замужества с венедом, опасалась дивной волховицы, что с ним в одном городце обитала. А вдруг как невзлюбит та пришлую латвицу…
Да только все страхи оказались напрасными: и о чужеземном муже, и о волхове-чудотворице.
Година Евпатиевич оказался супругом, о котором и сказки не сказывают: добрый да заботливый и притом озорной да удалый. Не даром же он за будущей суженой с самого Ильменьского торжища десять дён на своем струге следом плыл. По Волхову. По морю Словенскому. По речке Ловати, а дальше волоком до Давны-реки.[77] Через земли кривечские и полочанские. До самых болот латготтских. Уж больно приглянулась ему латвицкая красавица. И вот уж девять лет живут они душа в душу всему городцу на радость и загляденье.
А что до Лады-волховы, так с ней Ятва и подавно сдружилась, едва только мало-мальски венедский язык освоила. А то и прежде этого они друг с дружкой посударились, поскольку обе свейским наречием владели.
Когда Лада вслед за Торхшей прибежала на поляну, Ятвага чувствовала, что дитя должно вот-вот появиться на свет. Как ни легко шли четвертые роды, но от натуги перед глазами у роженицы все плыло. За этой пеленой она не узнала ворожеи и потому накричала на сына:
– Ты кого привел, лих чумазый?
– Не шуми, Ятва. Все он сделал правильно, – осадила ее Лада: – и бежал споро, так что чуть не падал в загоне. И яйца принес, как ты велела.
Волхова бурчала на подругу, а сама торопливо раскладывала вокруг нее разные диковинки, не забывая при этом что-то нашептывать. Как можно одновременно браниться и ворожить? На то она и Перунова внучка, чтобы так мочь.
– Лада, – облегченно прошептала Ятва: – Спасибо, подруга, что пришла.
– Да что уж там, – отозвалась ведунья, все более уходя в даль своих заклинаний: – Я для распоследней карельской смердячки могу два дня пешком пройти, а уж тебе-то, жене Годиновой, я подавно завсегда готова помочь.
– Да хорошо ли здесь место? – беспокоилась Ятва, наслышанная о том, как нечисть утаскивает в топи да буераки рожденных в лесу младенцев.
– Место – оно везде хорошее, был бы человек не порчен.
– Так ведь рассказывают же разное…
– Разное да пустое, – оборвала ее Лада: – Глупости да гадости. Ты про то и думать не смей, а то и впрямь беду накличешь!
– Так как же, – не унималась роженица: – ведь сказывают же, что крадут лешаки новорожденных детушек…
– Вот я сейчас тебя да за эти слова как огрею по белобрысому темечку, – озлилась волхова: – Я же говорю, враки это все. То гулящие бабы нарочно в лес рожать убегают и деток, что поперек мужа прижиты, в топях хоронят, дабы после, как дите вырастать станет, в нем гостя захожего-перехожего не опознали. А ты, если еще раз рот откроешь про эти глупости, я тебя так отхожу прутом по губам, вмиг вся дурь вылетит. Поняла?
Ятва вытаращилась на Ладу, но перечить не посмела. Хотя представить себе, как маленькая, точно девочка-подросток, Лада будет «охаживать» высокую, дородную латвицу, было довольно сложно.
– А ты, что здесь делаешь, срамник! – вдруг взвилась волхова: – А ну, белобрысый Локки, исчезни отсюда! Или не знаешь, что за такой подгляд глаза к переносью сойдутся, да так и останутся?!
Торхшу, прятавшегося до этих слов за березами, сдуло как осенним ветром. Только сучья затрещали под пятками. Вот оно, слово ворожейское: сам себе больше навредишь, если его ослушаешься.
– Ах, он… – подхватила, было, Ятвага.
Но тут же зашлась в крике, поскольку в то самое мгновение дитя вознамерилось покинуть ее чрево…
Когда туман родильной натуги начал рассеваться роженица услышала далекий плач младенца и слова сберегающего заговора, что напевала волхова. Тихая радость разлилась по телу Ятваги. А вокруг стрекотали бойкие кузнечики, и гудели тяжелые пчелы, спешившие собрать последний луговой мед.
– Богат муж твой Година Евпатиевич! – услышала женщина голос ворожеи сквозь этот сладкий, летний, полуденный стрекот и опадающую дымку кровавой натуги: – Трех сыновей Перун посылает только самым достойным. Роди ему еще двух дочерей, и будет он еще и самым счастливыми!
«Трех сыновей Перун посылает только самым достойным…» – рассеянно думала Ятва, ощущая в теле, особенно в груди, прилив женских сил. Значит, у нее родился мальчик! Вот Готтин будет рад. Да и она тоже. Подрастет и будет еще один работник в семье и защитник в Ладони. Спасибо тебе, Лада-мать, за привет и радость в доме…
Тем временем заклинальный напев ведуньи оборвался. Роженица ничего не понимала в ворожбе, но даже она догадалась, что заговор остался незаконченным. Она размежила еще тяжелые после родильных трудов веки и с беспокойством посмотрела на Ладу.
Та внимательно рассматривала младенца, крутила и перекладывала с руки на руку, изучая ей одной видимые отметены на его тельце.
– Что? Ладушка, что ты видишь в малом Годиновиче? – забеспокоилась Ятва. Выходило, что людская молва не врет: не гоже человекам в лесах рождаться вдали от родного гнезда. Того и гляди нечисть болотная да чащобная если не накинется, так сглазит.
