чем я сам туда приду! Пшли!
– Князь, батюшка, не губи парнишку, – взмолился Година.
– Посмотрим, – ответил Гостомысл и шагнул к дверям скорбной палаты.
– Что стоишь? – буркнул он растерянному толмачу: – Со мной пошли. Будешь мне этого чудо-богатыря представлять.
– Княже! – возвысил голос сотник, намекая государю на давешнюю просьбу.
– Посмотрим, – повторил князь неопределенное обещание и вышел.
В дружинники
Когда распалось и обратилось в бегство северное крыло белолюдской кулачной стенки, когда над Волховом разнеслось многоголосое: «Наша взяла!», Волькша медленно опустился на истоптанный лед. Он закрыл глаза, но продолжал видеть перед собой лица людей, перекошенные ужасом, недоумением и болью. Они всплывали в темноте его век, подобно пузырям болотного газа. Возникали и лопались с костяным хрустом. Очень хотелось пить. Жажда окрашивала темноту в зеленые и бурые цвета. Волькше представилась Ладожка. Кайя. Утиная охота. Внезапная и бесстыдная нагота олоньской охотницы. Студеная глубина подводной ямы. Нырнуть бы в нее с головой. И пить, пить, пить.
Волькша лег и начал собирать губами остатки снега, утоптанного сотнями ног. Он оказался грязен на вкус. Может быть лед? Но как разгрызть зимние оковы Великой Реки?
– Волькша, братка, что с тобой? – услышал Волкан голос Олькши. Он звучал из темноты и точно из-подо льда.
– Волькша! Волькша! КТО ЖЕ ТЕБЯ? КАК ЖЕ? КОГДА? Ты ж завсегда у меня за плечом был! – негодовал голос Ольгерда. Его руки обхватили Годиновича за плечи и бережно, как ребенка перевернули лицом вверх. Темнота под веками вспыхнула ярким пламенем.
– Волькш, Волькш, – звал Рыжий Лют и его ломкий басок с каждым звуком становился все более и более хриплым.
– Чего тебе? – спросил Волькша из темноты.
– Ах ты, лиса латвицкая!? – обрадовался и одновременно разозлился Олькша: – А я-то думал, тебя повредил кто… Ты чего разлегся, немочь сивая?
– Устал я, – ответил Волкан: – Смерть как устал. И пить хочется…
Волькша медленно приоткрыл веки. Дневной свет причинял боль, точно в каждый глаз вонзилось по тонкой острой сосульке. Вонзилось по самый затылок. Сквозь эту хрустальную муку Волкан увидел лицо Олькши. Странно, но ему доводилось видеть приятеля и в куда более плачевном состоянии. Несколько синяков, разбитый нос и губы. Но в целом можно было сказать, что Рыжий Лют вышел из кулачек как гусь из воды.
А вот таким гордым и счастливым Волкан не видел Ольгерда никогда. Невзирая на все кровоподтеки и ссадины лицо Хорсовича только что не искрилось от восторга.
– Наша взяла! – вопила тем временем чернолюдская стенка, и ее бойцы обнимались и прыгали как малые дети, которым добрый родитель привез издалека нежданный гостинец.
– Пойду я, – сказал Волькша поднимаясь со льда.
– Куда? – спросил Олькша.
– Спать, – ответил Годинович и шатаясь пошел в направлении Торговой стороны Волхова.
– Как это спать? – недоумевал Рыжий Лют: – Сегодня же Ярилов день. Весь праздник проспишь, дурень! Ты чего?!
Но Волкан не слушал его. Он погрузился в полузабытье, но тем не менее сумел добраться до их светелки на Гостином дворе, ополоснуть руки и лицо, выпить целый кувшин простокваши и только после этого упасть на постель и забыться тяжким сном.
Он не слышал, как в ночи вернулись Година с Ольгердом. Хмельными и надтреснутыми от долгих уличных криков и хохота голосами они шумно обсуждали небывалую перемогу чернолюдской стенки. Рыжий Лют хвастался тем, что именно его кулаки обеспечили победу. Но поскольку то же самое говорил в тот вечер каждый второй на Торговой стороне Волхова, Година лишь подтрунивал над хвастуном. Заснули они прямо у стола, и по полатям их не иначе как домовой разволакивал. Умаялся, наверное, бедненький.
Утром Волькша проснулся оттого, что замерз. Он хотел накинуть на себя еще одну шкуру и спать дальше. Но в дверь светелки настойчиво стучали. Кому это не спалось в такую кромешную рань на утро после Ярилова дня. Сумасбродом оказался посыльный, который передал Године наказ Гостомысла немедленно прибыть на княжеский двор.
Когда отец, торопливо собравшись, отбыл на зов Ильменьского владыки, Волкан вновь угнездился под одеялами и заснул. На этот раз его донимали сны. Он видел огромное море. Белых птиц. Темные, как черничный взвар, тучи на горизонте. Во сне его тошнило. Он свешивался через борт огромной лодки, и его взбунтовавшаяся требуха рвалась наружу через широко разинутый рот.
Новое пробуждение было ужасным. Живот крутил и терзал такой голод, точно Волькша не ел ничего целую седмицу. Слава Доле, на столе оставалась еда. Годинович принялся ее уплетать и остановиться смог только когда умял ее всю. Он никогда не думал, что в него влезет столько съестного. Впрочем, за прошедшие сутки он открыл в себе не только это…
В дверь опять забарабанили. Волкан подумал, что это отец прислал за ним нарядника. Но за дверями оказалось трое дружинников, вид которых не предвещал ничего хорошего.
– Где Ольгерд? – рявкнул старший из них, врываясь в светелку. Он оттолкнул Волькшу в сторону и, не дожидаясь ответа, направился к полатям, на которых спал Рыжий Лют. Впотьмах светелки дружинник недооценил размер спящего и бесцеремонно рванул его за шкварник, намереваясь стащить с постели и выволочь на гульбище. Ольгерд оказался для него слишком тяжел. Сил дружиннику хватило только на то, чтобы сдвинуть с места верхнюю часть его туловища.
– Что такое! – прохрипел Олькша, просыпаясь оттого, что ворот одежды сдавил ему горло. Он развернулся, сорвал руки дружинника со своего загривка и отпихнул нападавшего прочь.
Харкнула сталь боевого ножа вылетая из роговых ножен.
– Вставай, тварь ягонская, – рявкнул княжий ратарь.
– Что!? – немедленно вскипел Ольгерд. Хотя он был именно тем, кем назвал его дружинник, кровь прилила к его щекам, от чего он стал похож на недозрелую клюкву. Его глаза искали хоть какое-нибудь оружие. Хлебный нож на столе вполне подошел бы, не стой обидчик как раз на пути к нему.
Олькша вскочил на ноги. И тут, как это уже было с нарядником в начале масляной седмицы, дружинник осознал свою ошибку. Представший перед ним детина был ему не по зубам. Но в светелку на шум возни уже протиснулись его товарищи, и это изменило расклад сил.
Когда сразу три ножа замелькали у него пред грудью, настала Олькшина пора призадуматься.
– А что за пожар, ратари? – спросил дружинников Волькша.
– Князь велел доставить к нему Ольгерда, – был ответ.
– А зачем? – подал голос виновник переполоха.
– Нам почем знать, – окрысился дружинник: – Ты Ольгерд?
– Ну, я, – ответил Рыжий Лют.
– Пойдешь с нами, – приказал старший.
– А что, словами нельзя было сказать? – начал возмущаться Ольгерд, упирая руки в боки.
– Поговори мне, смерд, – рявкнул один из дружинников.
– Какой я тебе смерд!? – вновь обозлился Олькша. Еще слово и он бросился бы на княжьих людей, невзирая на все их оружие.
– Да что с ними разговаривать, – подал свой голос Волькша: – Они же гончие. Их послали, они и брешут.
– И то верно, – согласился Ольгерд, кривя свой щербатый рот в усмешке: – Пошли к князю, псы, – только что не приказал он дружинникам.
Ножи уперлись ему в грудь. Красные от гнева глаза «псов» буравили наглую Олькшину ряху. Но приказ князя доставить этого смерда в трапезную оказался сильнее, чем гнев, и дружинники расступились, давая дорогу Рыжему Люту.
Волькша двинулся, было, следом, но один из княжеских людей толкнул его обратно в светелку со словами:
