– Так что скажешь, Вольк? Так ли все, как сказывает твой сродник? – еще раз спросил его князь.
– На все воля Матери Сырой Земли, – уклончиво ответил Годинович: – Коли будет ее соизволение и станет Ольгерд тебе опорой, а Гардарике защитой, то и все его слова будут чистой правдой, а коли оплошает и опозориться, так этих слов никто и не вспомнит.
– О, как завернул! – всплеснул руками Гостомысл: – Точь-в-точь как Година! Ни да, ни нет не сказал, а ответил достойно. Вот ведь Радомыслово семя. Налейте ему моего вина!
Виночерпий поспешил исполнить приказание.
– А теперь, Вольк, говори как есть: сколько правды в его словах?
– Столько же, сколько вод Ловати в Волхове,[200] – ответил Волькша мудреной присказкой своего отца.
– То есть совсем не много? – уточнил князь.
– То есть совсем не мало, – поправил его сын толмача.
Гостомысл зашелся от хохота. Ратники вторили дружным гоготом. Челядь подобострастно хихикала. И, глядя на их лживые лица, Волкан все больше и больше понимал, почему Година десятилетиями отказывался от предложений остаться на княжеском дворе. Сожрут и костей не оставят. Ах, князь, князь, и почему приспичила тебе эта озорная затея дразнить своих слуг, обласкивая простолюдина?..
Полночи Волькша пытался втолковать Ольгерду, что тот должен собрать в кулак свое небогатое разумение и держаться тише воды, ниже травы хотя бы до первого похода или стоящего ратного дела. Но Рыжий Лют, опьяненный вином и свалившимися на него почестями, и слушать ничего не хотел. Дескать, государь сам звал его на службу, сам назначил дружинником в свою личную сотню, так что теперь он, Ольгерд сын Хорса, может плевать на всю эту трусливую дворню и ее зависть.
Так оно и было. Дней десять Олькша братался со всеми дружинниками. Его недюжинную доблесть по очереди испытали на себе все его соратники. Не в полную силу, конечно. А так, в потеху. Олькшина удаль и соленый язык всколыхнул княжеское воинство. Дружинники опамятовали от глубокой лени, в которую погрузились по причине княжеского миролюбия последних лет, и вновь стали поигрывать оружием на дворе детинца. Несколько деревянных болванов изрубили в щепки за считанные дни, так что пришлось ставить новых. Снова запели луки на стрельбище. И не было музыки слаще для слуха Гостомыслова.
Такая благодать продолжалась вплоть до выздоровления Ронунга. Норманн не мог оправиться от Волькшиного удара до начала Цветня. Все-то его мутило и валило с ног немощным сном. Возможно, все было не совсем так, как он передавал князю через посыльных. Но появись он за княжеским столом через седмицу или даже через две после злополучного падения мордой в конский навоз, вся дружина потешалась бы над ним без удержу и жалости.
С его выздоровлением челядь сильно приободрилась. Не заметить этого, что они что-то готовят, мог лишь слепой и глупый. Волькша не был ни тем, ни другим. А вот Ольгерд… Он ничего не хотел слушать о коварстве номанна и прочих дворовых людей. Он чуть ли не криком кричал, что в случае чего за него заступятся все дружинники княжеской сотни.
Может, так бы оно и было, но только в самый тот день Гостомысл с Мстиславом и полусотней ратарей отлучились в леса поохотиться на волков. Прочие дружинники, что остались на княжеском дворе разошлись по разным надобностям.
Волькша видел, как дворовые люди шепчутся по углам и замолкают с его появлением. Страха не было. Обида была. Была даже какая-то жалость к князю, которого окружают нечистые на руку и лживые нахлебники, готовые на все, только бы на их долю почестей и еды за княжеским столом никто не зарился. А Волькша ведь и не думал зариться. Но они не могли или не хотели в это верить.
На всякий случай Волкан нашел Ольгерда и убедил его, что им лучше держаться вместе. Рыжий Лют не возражал. Ему и самому хотелось поболтать с Ладонинским приятелем о той Доле, что выпала им, простым сыновьям самоземцев.
– Видел бы меня отец… – мечтательно басил Олькша, точно сидели они не на княжеском дворе, кишевшем недоброжелателями, а на берегу родной Ладожки.
– Так еще увидит, – не очень уверенно поддерживал разговор Волькша: – На осеннюю ярмарку, как есть, опять напросится и приедет…
– И то верно, – вдохновился Рыжий Лют: – Вот ведь старый возгордится. Он ведь и не думал небось, что я так споро окажусь в княжеской сотне…
Олькша жмурился, как кот, подставляя свою конопатую рожу весеннему солнцу. Даже Волькша улыбнулся, представляя себе Хорса, не так, так эдак вернувшего себе уважение соседей. Было в стремлении ягна «стоять не хуже других» что-то умильное.
– Вот они! Хватайте воров! – услышали парни голос судебного думца, который в отсутствие князя мог решать мелкие тяжбы.
– Что?! – взревел Олькша: – Кто это здесь вор!? Ты в своем ли уме думец? Я, Ольгерд Хорсович, дружинник княжеской сотни! Да я тебе!
Однако расстановка сил была далеко не в пользу Ладонинских парней. Оба сотника, у которых князь отнял подменных коней, привели человек по десять дружинников с оружием. Думцев и слуг набралось дюжины три. Все с дубьем или с пиками. И над всеми ними высилась туша Ронунга-Костолома со своей билой.
– Вот, – сказал судебный думец: – ваши короба?
Ольгерд кивнул.
– А это что? – спросил судейский, отдергивая крышки коробов. Толпа притворно ахнула, узрев там золотые княжеские чаши.
– Ты… что это творишь?! Змей лишайный! – заорал Ольгерд: – Это же подлог! Оговор! Ты ж сам их туда подсунул!
– Я видел, как вы эти чаши со стола себе за пазухи прятали, – по-заученному выпалил виночерпий.
– Да ты лжешь! – горячился Рыжий Лют.
Толпа тем временем все плотнее сжимала кольцо.
– А почему ты не сказал об этом тот час, как увидел? – спросил его Волькша, пытаясь найти хотя бы какую-то возможность избежать самосуда.
– Я… – запнулся виночерпий. Эту часть своей байки он, похоже, не подготовил: – Я… испугался, – извернулся он наконец.
– Чего? Там был князь, дружина, думцы. Чего бояться? Там бы в обеденной палате все бы и порешили, – продолжал развивать свой успех Волькша.
На многих дружинников его слова подействовали отрезвляюще. Они остановились и принялись что-то обсуждать.
– Да что воров слушать! – гаркнул Ронунг: – Отрубить им правые руки и в яму. Пусть князь, когда вернется, сам их судьбу и решает!
Отрубить им правые руки! Вот значит что они задумали. Убить дружинников княжеской сотни без княжеского соизволения – это неслыханная дерзость. За такое никому из смутьянов не сносить головы. А вот по закону предков лишить воров проворовавшейся руки – это они могли.
Безрадостное будущее замаячило у Волькши перед глазами. Куда им без рук? Вряд ли князь захочет иметь в своей личной сотне убогого. Был бы Ольгерд заслуженным и славным воином, с которым пройден не один поход, у него еще была бы возможность подъедаться с княжеского стола. А так безрукий верзила должен будет с почестями или без, но сгинуть со двора. Да и ему, Волькше без руки будет не сладко. Нечем будет за себя постоять. Так что, как бы князь не потешался мудреным разговором с Годиновичем, и его век при дворе вряд ли будет долог и славен.
И зачем только отец настоял на том, чтобы Волкан пошел в дружинники!?
– Хватайте их! – скомандовал судейский думец.
Ольгерд поднял кулаки, чтобы достойно встретить свою судьбу и затруднить супостатам их злодеяние, но Волкан принял другое решение.
– Бежим отсюда, – как можно более спокойным голосом сказал он по-карельски: – После вернемся и попросим у князя справедливого суда. А сейчас бежим.
Хвала Стрече, Рыжий Лют понял то, что втолковывал ему щуплый приятель. И слава Велесу, он осознал, что это станет единственно верный поступком, который они могут совершить в этом недобром
