первый шаг под настоящим солнцем, – ведь он уже знает дорогу из темноты!
В комнату один за другим заходили хмурые, обтрепанные мужчины. Глядя исподлобья, стали, переминаясь с ноги на ногу. Хасан подождал немного, стараясь не кривиться от боли в ягодицах.
– Салям, братья, – сказал наконец, вглядываясь в лица. Показал пальцем на стоящего в углу, тощего и сгорбленного, спросил: «И он тоже?» Мужчины переглянулись. Стоявший впереди, широкоплечий и горбоносый, похожий больше на базарного громилу, чем на пастуха, ухмыльнулся.
– Не, святой человек. Он не тоже. Он муж моей сестры.
– Что ж, право крови. И ответа за кровь, – сказал Хасан. – Вы сделали похвальное дело, братья, разорив караван еретиков.
– Это не мы. Это тюрки, – перебил горбоносый.
– Которые ни с того ни с сего перебили всех, а товары оставили лежать? Даже не взяли лошадей? Тюрки? Зачем, брат мой, отказываться от славы похвального деяния? Мулахиды, не признающие святого права потомков Али, – хуже всяких тюрок! Но, братья мои, как же вы собираетесь пережить последствия вашей доблести? А ведь ваши соседи будут мстить за отобранное и непременно вспомнят, что они – люди Сунны, а вы, – шиа. На вашей земле кровь.
– На земле кровь, – через день пыль, – ответил горбоносый, ухмыляясь. – Ты, святой человек, лучше молись, или как там. А мы справимся с нашими делами. Хочешь шелка кусок? Вон, халат-то твой как вытрепался. Во, вата торчит, – горбоносый нагнулся, ткнув пальцем Хасану в плечо, и застыл, увидев на волосок от глаза острие кинжала.
– Больше всего на этой земле после мулахидов и неверных, – выговорил Хасан тихо и внятно, – меня печалят дураки среди моих братьев. Первый же чужой, увидевший у вас этот шелк, донесет на вас. Вы знаете, как казнят по тюркскому обычаю убийц и насильников? …Не дергайся, брат мой. Не то твои глаза могут последовать за твоим умом. С убийц тюрки обдирают кожу. Подрезают ее маленькими бронзовыми ножичками и вырывают полосками. А ободранного заставляют бежать, хлеща плетью. Когда он упадет, собаки лижут его кровь.
В углу кто-то всхлипнул.
– Братья мои, этот шелк стоит не больше, чем ваши жизни и жизни ваших жен с детьми. Я предлагаю вам взамен этого шелка целую деревню. Вдвое больше земли, пастбищ, коров и коз. Тех, кто будет батрачить на вас, боясь и слово сказать. Я предлагаю вам стать хозяевами деревни отступников. Готовы ли вы выслушать меня? Ты готов? – спросил Хасан у горбоносого.
Тот, изо всех сил стараясь не моргнуть, выдохнул: «Ну». Хасан отпихнул его. Тот шлепнулся на пол, моргая растерянно. Потом, вскрикнув, прижал ладонь к лицу. Остальные стояли, оцепенев, глядя на Хасана с ужасом.
– Как я понял, вы готовы. Тем более выбирать вам не из чего. Первое, что вам нужно сделать, – выпустить ваших соседей. Немедленно. Второе – отдать им добычу, всю целиком, до последнего клочка, взятого с каравана. И третье – позвать ко мне мудрого старика Бехманеша, единственного в этой деревне, наделенного разумом. Вы согласны? Я спрашиваю, вы согласны?
Мужчины нестройно закивали. Потом гуськом, опасливо оглядываясь, протиснулись за дверь. Последним, держась за глаз, выбрался горбоносый.
Хасан вздохнул с облегчением. Встал на колени, прислонившись лбом к стене. Теперь оставалось только ждать. Скорее всего, эта же толпа скоро явится с самодельными копьями и дедовскими луками, так ничего и не поняв. Грубые нечистые лица, пустые, тусклые глаза. И этих существ, – скорее, быков, а не людей, – можно звать «братьями»? Жадные, похотливые скоты, не видящие дальше соседского двора.
– Святой человек? – робко позвали из-за двери.
– Входи, мудрейший Бехмамеш. Входи. Ты один – спасение вашей деревни.
– Сохрани вас Аллах, святой человек. Принести ли чаю?
– Спасибо, конечно. Немного позже. Скажи мне, что делают ваши пастухи?
– Они этих, соседских, выпускают. Ссорятся. Аташ, тот, кому вы веко порезали, кричит, чтоб не выпускали, но его никто не слушает. Боятся. Говорят, вы святой, очень мудрый. Такое дело, – старик зашептал заговорщицки, – вся деревня уже знает, что вы всю ночь молились, лицом к Мекке, и спать не ложились, и за ночь от молитвы выздоровели. А ведь когда приехали, как мертвый были, все видели, страшный, и лицо было желтое-желтое. Вы не бойтесь, они сделают, как вы сказали, никто крови на деревне не хочет. Это Аташ подбил всех, с соседями разом на караван ударить. У него там свояков дюжина.
Потом Хасан пил чай, и дремал, стоя на коленях, и снова пил чай. Когда захотел помочиться, Бехмамеш вывел его на задворки, где в теплом темном хлеву сопели телята, недовольные обманом – сохлой осенней травой вместо родного вымени. Старик принес и ковшик с водой, очиститься после малой скверны. Заглянув в ковш, Хасан отшатнулся, – отражаясь в воде, на него смотрел изможденный, с сединой в бороде, с горящими лихорадочными глазами дервиш.
Чтобы выйти со двора, Хасан попросил у старика палку. Не хотел валяться в пыли на виду у всей деревни. Шел медленно, опираясь. И думал, что со стороны, должно быть, Бехманеш кажется младшим. Каждый шаг отдавался болью, будто втыкали снизу медленный, иззубренный нож, вдавливали до хребта, до самых лопаток. Как назло, дом, где выхаживали выжившего, оказался на другой стороне деревни, многоярусной, прилепившейся к склону холма гнездилищем стрижей. Тут и там глину улиц, плотно сбитую сотнями ног, взламывали корни чинаров – кряжистых, крепких, состарившихся, наверное, вместе с деревней. А на ее верхних ярусах можно было бы продержаться не одну неделю, – пока нападавшим не достанет терпения подвести к ним насыпь или отыскать, откуда у осажденных берется вода. На последний ярус пришлось карабкаться по настоящему оврингу – вбитым в скалу кольям, переплетенным сучьями. Хасан даже заскрипел зубами от боли. Добравшись до верху, отдышался и сказал старику: «Вы хорошо его спрятали, старейший». Тот усмехнулся, показав уцелевший передний зуб.
В комнату свет попадал лишь из крохотного окошка. Потому Хасан не сразу разглядел лежавшего. А разглядев, вскрикнул: «Абу Наджм?!»
– Брат Хасан, – шорник улыбнулся виновато. – А я тебя дома не дождался. И вот видишь.
– Да как же ты попал в этот караван? Зачем?
– Братья… ты ведь знаешь. Велели, я и пошел. Это ар-Раззака караван был. А я… – он шевельнул сухими губами. – Я с ними. Когда напали, я не побежал, как тогда. Не побежал.
– Т-сс, – сказал Хасан, приложив палец к губам. – Отдыхай. Тебе нужно отдыхать. Набираться сил.
– Зачем мне силы. Уже не нужно. Не нужно. Иблису свое нужно… я выкупил тебя у него тогда. А теперь…
– Молчи, – Хасан приложил ладонь к его губам.
Потом ко лбу. Сказал Бешмамешу, сгорбившемуся, будто тень, рядом: «Пусть ему на лоб кладут тряпку, пропитанную холодной водой. Если этот человек будет жить, будет жить и ваша деревня, ты понимаешь? В этой деревне есть двое мужчин, которым ты можешь доверять?» Старик кивнул, глядя испуганно на Абу Наджма.
– Ваша смерть уже встала на крыло, – сказал Хасан, глядя на старика. – Вели одному из своих гонцов сказать трем семьям шиа в соседней деревне, чтобы уходили. Не сюда. Куда угодно, лишь бы подальше. А второго я пошлю с письмом. И молитесь Милосердному, чтобы он успел раньше, чем ваша смерть учует вас.
Шорник застонал.
– Брат! – Хасан упал на колени рядом с ним, сжал в ладонях его кисть, горячую и вялую.
– Не уходи, – попросил Абу Наджм. – Меня жжет, жжет всего. Отгони их. Отгони.
– Позови скорее своих старух! – велел Хасан.
Бехмамеш мышью выскользнул из комнаты.
– Хасан, мне отбиваться надо было. А я саблю… саблю твою отдал.
– Я знаю, – ответил Хасан, сжимая его ладонь. – Спасибо тебе.
– С саблей я бы лучше. Ты не уходи. Они вокруг, и скачут. Они хотят забрать меня, Хасан.
– Bo имя Аллаха милостивого, милосердного! – зашептал Хасан. – Хвала Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге благих перед тобой, не заблудших, не гневящих тебя! Избавь нас и помилуй нас!
