горский клан волочил за собой с дюжину застарелых обид.
У городских ворот размышления прервал сонный стражник, вскочивший, почуяв поживу. Но разглядел, что перед ним нищий дервиш, с которого воротной налог даже базарный кади велел не брать, потому что бесполезно и пару проклятий схлопотать можно запросто. Потому только чертыхнулся и махнул рукой. Двигай, мол, по святым делам, только людям работать мешаешь.
За воротами ветер хлестнул в лицо пылью. Хасан, прикрывая глаза ладонью, подумал: а может, в словах простодушного старика и не было ничего, кроме них самих? Дом раиса походил на него самого, – все в нем оказывалось не таким, как на самом деле, а с изнанкой, с двойным, тройным слоем, причудливое, хитрое и обманчивое. Да была такой и вся жизнь, в чьих водах люди, подобные раису, сновали, как щурье в речной заводи. Много ли шансов выжить и сохранить нажитое у человека, привыкшего думать руками, а не головой и попавшего к ним на зубок? Никаких, резонно заключил Хасан, устыдившись банальности собственных мыслей, и тут же возразил сам себе: это если и руками этот человек думать как следует не умеет. Человек, хорошо думающий сталью, имеет неплохие шансы выйти победителем из любого богословского спора. Потому, собственно, дейлемитов, дремучих, как целый лес бурелома, и, по слухам, не стесняющихся округлять собственных коз и овец, чрезвычайно уважают по всех окрестностям. И базарный кади всегда очень, очень осторожно объясняет им, что они сделали неправильно и почему больше так делать нельзя. А потом, хихикая на безопасном расстоянии, рассказывает служкам про то, как дейлемиты чужих баранов от своих отличают. Как, как? У хозяина все молодые бараны мордами на него похожи.
Дорога петляла между холмов, монотонно, вверх-вниз, вверх-вниз между полей, виноградников, оливковых рощ, зарослей вдоль речных русел, – страна благодатной рыжей земли, благословение земледельцам. Все мечтали о ней, – чтобы, осев на ней, за два поколения превратиться в косных тупых животных, забывших о том, что люди живут и за соседним холмом. Хасан подумал об этом с неожиданной злостью. Ведь и предки нынешних запуганных, недалеких и хитрых обитателей захолустий, пахарей и пастухов, когда-то пришли сюда с мечом и огнем в руках. Люди Огня, герои «Шахнаме», азаты. Когда-то они сами дрались за эту землю. Почему не сейчас? Почему для них сейчас последний дейлемит с палкой в руках – будто Амр, лев ислама, когда-то взявший эту землю одной рукой? А может, сама земля, мягкая и плодородная, делает живущих на ней мягкими, вялыми, никчемными? Люди мертвых земель всегда свирепы и сильны. Люди пустынь, – как тюрки, пришедшие из-за Черных песков, – или люди гор, как те же дейлемиты, или жители великих нагорий, упирающихся в небо, где не могут скакать лошади и родятся удивительные синие камни, отбирающие силу у яда. Может, потому великий Насир и ушел туда? И потому его слова звенят такой силой?
Мысли Хасана прервало нудное, мучительное мычанье. Он поднял глаза и увидел впереди вола, запряженного в груженную бревнами арбу. Вол не мог затянуть ее в гору, мычал жалобно и натужно. Погонщик, однообразно сквернословя, лупил скотину поленом по тощему хребту. Вол бессильно упирался копытами и мычал, будто умирающий. Проезжая мимо, Хасан заметил, что одно из колес уперлось в камень. Но погонщику не приходило в голову глянуть под повозку. Он лишь костерил вола да охаживал его дубиной по облезлой спине.
По пути в Нишапур Хасан встретил множество людей. Но ни один из них не остался в его памяти по-человечески, тепло и обычно, как люди запоминают живое. Холодная его память, память слов и цифр, беспощадно высекала звуки, имена и лица, – случайных спутников, ночлег в караван-сарае, крик птицы на кривом придорожном тополе, – но люди проходили мимо, будто Хасан смотрел на них с огромной горы. Ему всегда давали ночлег и пищу. Он довольствовался малым. Иногда тело просило у рассудка большего, мяса либо сладкого, но всегда довольствовалось малой толикой, которой не хватило бы насытиться, наверное, и ребенку. Два раза он спал на коленях, обратившись лицом к Мекке, и наутро на него поглядывали с благоговейным ужасом, перешептываясь за его спиной. Стража у нишапурских ворот не стала брать с него денег, а десятник ее, грузный кривоногий степняк, склонил благоговейно голову перед нищим дервишем, чьи глубоко запавшие глаза смотрели, как острия ножей, а бороду посеребрила седина. По описанию раиса Хасан без труда нашел дом Тутуша – в богатом квартале, обнесенный глухой глинобитной стеной, с окованными железом воротами. Хасан постучал. Подождал. Затем постучал еще раз. Наконец послышались шаги. В воротах отворилось узкое окошко, и брезгливый голос пробурчал: «Господин не подает сегодня». Окошко с лязгом захлопнулось.
– У меня письмо господину Тутушу от раиса Музаффара, из Рея, – сказал Хасан воротам.
Из-за них буркнули: «Пошел вон, нищеброд!» Хасан пожал плечами и пошел прочь, ведя мула в поводу. Пообедал лепешкой с чаем в базарной харчевне. Обедая, понаблюдал за тем, как украли его мула. Очень сноровисто украли, быстро и профессионально. Наверняка уже давно следили. Подошли, как только Хасан принялся за еду, спокойно отвязали мула и увели прочь. Хасан не стал вскакивать, кричать, звать на помощь. Спокойно доел. Расплатился. И пошел в медресе – первую из устроенных великим визирем по всему Ирану школ ислама.
Медресе было устроено в новом просторном здании с прекрасным двориком, богато украшено изразцами и росписями. Слева от входа, если подойти ровно на три шага, – ни больше, ни меньше, – и посмотреть прямо на стену, роспись складывалась в старческое лицо. Говорили: это точь-в-точь, лицо старого Абу Нишана, построившего медресе. Когда Низам узнал о такой вольности, сперва рассвирепел. Изображение человеческого лица богохульно и богопротивно. А медресе не может находиться в здании, построенном нечестивцем. Потом, поняв, в чем дело, великий визирь расхохотался и велел доплатить старому мастеру еще десяток золотых динаров. Лицо мог видеть лишь один человек, из одной-единственной точки. И никто из тех, кому не говорили о лице заранее, не могли распознать его в рисунке на стене. Низан сказал разгневанным правоведам: этот рисунок показывает лишь то, как слаб человеческий рассудок, видящий лишь то, что ему указано видеть. И в лепестках розы можно прочитать имя Пророка, если верить, что оно там есть.
Перед рисунком Хасан простоял долго. Отступал на полшага, подходил. Рисунок всегда оставался на самой грани восприятия. Если всматриваться пристальнее, лицо исчезало, распадалось на множество штрихов и точек. Виделось оно лишь невзначай, неожиданно, с полуоборота, вскользь. А потом держалось перед глазами лишь усилием памяти.
Хасан поклонился лицу старого мастера, сумевшего передать почти недоступно человеческим рукам, – обличье Истины, доступной лишь знанию и приходящей тогда, когда усилие, нужное для отыскания ее, становится легким как дыхание. Как жизнь.
В прохладном дворике медресе Хасан испросил позволения послушать урок. Позволение, хотя и неохотно, было дано. Хасан зашел в комнату и сел позади учеников, не обращая внимания на взгляды и быстрый шепоток. Послушал. Встал. Поклонившись, ушел.
Поужинал в прежней базарной харчевне, прислушиваясь к разговорам. И переночевал неподалеку, в пыльной крохотной комнатенке вместе с полудюжиной караванщиков. Спал снова на коленях, чтобы не прикасаться к кишащему клопами соломенному тюфяку. Наверное, зря. Хасана теперь не кусали даже комары. Часов около трех утра в комнату заглянул осторожный, бесшумный как кошка человек. Лунный свет, падая сквозь окно под крышей, на мгновение показал Хасану его лицо, хмурое, с тонкими губами, со щеками, изрытыми оспой. Человек заметил движение Хасана и, досадливо, поморщившись, скользнул назад, скрылся среди теней за дверью.
Наутро Хасан вышел за городскую стену, туда, где, судя по шепоткам в харчевне, строился небесный чудо-дом молодого придворного звездочета, мудреца и мага, читающего мысли и судьбы. А еще, – шептавший был серьезен и напуган, – насылающего конскую немочь на врагов.
Небесный дом оказался старой сторожевой башней. Стену вокруг ее дворика неспешно латали два ленивых обстоятельных парня, подолгу размышлявших, куда уложить очередной кирпич. Хасан подошел к настежь распахнутым воротам. Заглянул внутрь. Зашел. Обошел дворик кругом, вдоль невысокой, в ладонь всего загородки из кривых прутьев вокруг одинокого столба в центре. Подошел к лестнице в башню. Ступил на первую ступеньку, и…
– Хасан! Это ты?! Какими судьбами, брат мой?
– Салям, брат Омар, – ответил Хасан, улыбаясь. – Вот, зашел посмотреть на твой чудесный дворец.
– А, пустое. – Омар, пахнущий розовой водой, в новом шелковом халате, махнул рукой пренебрежительно. – Ты, наверное, смеешься? Ведь ничего еще не готово! Даже гномон нормальный еще не сделали, пока только эта жалкая палка, – он указал на столб посреди двора. – Еще и работать нельзя.
