Решт взяли налетом, пограбили знатно, – тут Хасан подумал, глядя на осветившееся воспоминанием лицо Кийя: уж не ходил ли он сам в тот набег?
Тюрки привели большое войско по тайным тропам, и в крепости кто-то открыл им ворота. Тюрки пришли и с другой стороны, из долины Сер-Хазар. Крепости с той стороны не взяли, но мост сожгли. В крепости, несмотря на предательство, все же много их побили, и потому они, разъярившись, перебили в долине всех, даже собак. И через тайный перевал не пришел никто, – гора никого не выпустила. Теперь вот он, Хасан, сумел пройти – и через гору, и через реку. А в реке каждый год столько тонет, сказать страшно! Наверное, праведный он все-таки человек, хотя и не той веры. Вроде и убедил, только тут, – Кийя показал на грудь, – как камень от слов этих. Деды ведь верили. Пусть не знали многое, но эта вера как дедово копье, – не выкинешь просто так, годится и послужит еще. Ну, посмотрим. Может, и правда в Хасановых словах, – не спасся никто почти из долины, а ведь хорошие были люди, не злые вовсе.
Тут Кийя замолк. Потом зевнул и сказал, что устал очень и пойдет спать. А завтра утром караван пойдет вниз, до Ламасара. Если Хасан хочет, может пойти вместе с ними.
Встали еще до рассвета. Реку перешли, когда солнце еще только чуть капнуло розовой рассветной кровью на вершины. Ночь отобрала силу у реки, питающейся от ледников, и вброд ее перешли, не замочив колен. Потянулись вниз по долине – кто пешком, кто верхом на осле. Хасан решил не показывать, что у него есть деньги, пока не покинет горы, и шел пешком, с удовольствием ощущая, как по замерзшим в ледяной воде ступням бегут огненные мурашки. Ходьба дает другое направление мыслям, не дает уснуть на ходу, покачиваясь в такт мерному ходу животного. Когда чувствуешь дорогу своими ногами, мир становится полнее, замечается лучше, – ведь ты в нем беспомощнее, но одновременно и легче. Ты больше не привязан к дороге. А горы – враги дорогам. Они сами определяют, куда идти человеку, пролагая долины и ущелья, и протоптанные в них тропы кажутся назойливым излишеством. Горы похожи на исполинский дом, крытый небом. В горах взгляд утыкается в вертикаль и одним движением может охватить все сезоны года, сменяющиеся в высоту, – как на рисунке ковра, висящего на стене. Равнина крадет взгляд, а горы возвращают его, раскрашенный, расцвеченный, наполненный немыслимой огромностью мира.
Хасан шел, и душа его пела, вторя шагам. Леса здесь не закрывали вершин, пронзительно белых над багровым камнем скал. Долина вилась змеей, то расширяясь, открывая место лугам и редким рощицам, то протискиваясь между отвесных скал, где зажатая камнем река ревела прямо под ногами. Спускались быстро и вскоре добрались до первого настоящего кишлака, где люди жили круглый год. Кишлак был похож на равнинные, – такая же лесенка каменных и глинобитных домов с плоскими крышами. Только кое-где виднелись бревенчатые стены и оградки-плетни вместо привычных дувалов. Да еще торчал над утесом, высоко над долиной, маленький замок – всего только угловатая башня да небольшой дворик.
В деревне остановились передохнуть, разгрузили нескольких ослов, а Хасан использовал остановку, чтобы ближе подняться к замку. Тот его немало позабавил. Настоящее орлиное гнездо, – подобраться можно по одной-единственной тропке, по которой и горная коза не проскачет. Но какой толк с такого замка? Жители деревни в нем спрятаться не успеют, – с детьми и женщинами попробуй добраться дотуда. Большой отряд там не спрячешь, – человек тридцать, не больше. Но горстка людей может скрываться в нем очень долго. Хасан, прищурившись, приметил на отвесном склоне, спускающемся к замку, бороздку, – наверняка арык от горного родника.
Когда спустились ниже, Хасан понял, что крохотный замок был всего лишь сторожевым постом на случай набегов через высокогорные перевалы. За ним долина расходилась широко в стороны, принимая в себя множество рек с обоих краев. По долине там и сям, как муравьиные кучи, мостились деревеньки. А посредине на чудовищной каменной глыбе, исполинским гребнем вздымавшейся ввысь, деля пространство надвое, высился настоящий замок – огромный, с корончатыми стенами, башнями и окнами пещер в отвесной скальной стене.
– Алух-Амут, – выговорил Кийя уважительно, показав рукой. – Это по-нашему значит «орлиное гнездо». Говорят, никто никогда не взял его силой, и не возьмет, пока там есть хоть один живой воин. Там всего в достатке: и вода своя, и даже поля, и запасы зерна на многие тысячи человек. Да вот только если тот воин воевать не хочет, никакая крепость не устоит, – Кийа вздохнул. – Слишком много развелось желающих лизнуть тюркам. Да и еще и тявкнуть на придачу. А сюда никакое войско ни за что не доберется. Сидели бы спокойно, как предки их, с саблей в кулаке. Подождали бы, пока тюрки глотки друг другу перервут, и спустились бы вниз, как когда-то. А-а, – Кийа махнул рукой.
– Так просто этого не дождешься, – заметил Хасан. – У тюрок слишком умные друзья теперь. Достаточно умные, чтобы уговорить их рвать глотки не друг другу, а кому-нибудь вроде вас.
– А много этих друзей? – спросил Кийа, усмехнувшись криво. – За что они им служат? За свою шкуру? Может, если б кто взялся за их шкуры, так они бы, от большого ума, и поняли, кому нужно советовать, и что?
– Может, – согласился Хасан задумчиво. – Только чтоб взяться за их шкуры, слишком многое нужно. Подле них – сотни сабель.
– Даже тогда, когда они в нужник ходят? Или в постели с бабами?
– В твоих словах есть резон. Вот только взявшийся таким манером за их шкуры вряд ли выживет потом.
– Ну и что? – Кийа хмыкнул. – Вы, святой человек, наших обычаев не знаете. У нас тут очень добрые люди, очень друг к другу внимательные. У нас человек десять раз подумает, прежде чем обидеть кого- нибудь. А почему? Да потому, что, когда у нас уходят мстить, так навсегда прощаются. Тот, кто мстить решил, уже про себя не думает, – только про месть. Он сам уже как нож становится. Пусть сломался, воткнувшись, – лезвие-то все равно у врага в брюхе осталось.
– Хороший обычай, – сказал Хасан. – Только очень уж расточительный.
– Разве? – Кийа ухмыльнулся снова. – Недавно хозяин Гирдкуха на нас хотел войной идти, дани требовал. Старики наши посовещались, а потом объяснили народу: так, мол, и так, дурак хозяин Гирдкуха. Но опасный дурак. А потом трое наших подстерегли его на базаре. Ушел из них только один, и тот со стрелой в боку. Но зато войны нет, и не предвидится, потому что новый хозяин Гирдкуха оказался умный. А сколько б сотен легло, если б драться начали, – Аллах только знает.
И снова Хасан развел руками.
– Мудры твои слова, – сказал он. – Но мудрость их зла. Убивать тайно, подкравшись, как тать, ловить мгновение беспомощности, лгать и обманывать, – неужели вера Огня благословляет такое?
– Вера – нет, – ответил Кийа. – Зато голова как раз такое и подсказывает. У кого она на плечах есть, конечно. И вообще, какой грех больший: убить одного по-подлому, чтобы спасти многих, или погубить сотни своих благородно? И с какой стати мне быть благородным с теми, кто моей смерти хочет? А тюрки-то, они вообще нелюди. Конину жрут. Тьфу ты.
– Быть подлым с ними – благородно, – сказал Хасан задумчиво, – ты прав, мой брат, воистину прав. В этом мире одно право и одна справедливость: быть сильным любым способом.
Кийа покосился на Хасана, не понимая, всерьез ли он. Потом нерешительно кивнул.
У дороги, спускавшейся из Алух-Амута, караван встретили стражники, – дюжина мрачных дейлемитов в кожаных доспехах, с саблями и копьями. Прошлись, посмотрели, хмурясь. Отвели в сторонку караванщика, долго говорили с ним. Затем принялись выспрашивать, кто и откуда идет с караваном. Добравшись до Кийа, переглянулись, но ничего не спросили. А Хасан на вопрос, кто он и откуда, ответил: «Я Диххуда, дервиш из Исфахана, возвращаюсь в Казвин». Кийа посмотрел искоса, но смолчал.
Переночевали в деревне за Алух-Амутом, а назавтра добрались и до Ламасара, – огромного замка, замыкавшего широкую долину, простор полей и плодовых рощ. За ним долина вновь становилась узким пропилом в отвесных скалах, и дорога карабкалась вдоль реки, едва цепляясь за склоны.
За Ламасаром Кийа попрощался с Хасаном. Сказал, улыбаясь: «Вы б, святой человек, у нас поучили. Увидите: у нас люди слушать умеют, когда говорят понятно».
– Я вернусь к вам, – пообещал Хасан серьезно. – Когда научусь говорить по-настоящему понятно – вернусь.
– Возвращайтесь, – сказал Кийа. – А вернетесь, ищите Кийа Бозорга. Меня тут все знают. Бывайте, святой человек!
С этими словами обернулся и пошел, насвистывая. Глядя ему в спину, Хасан вспомнил, что пообещал старику-дейлемиту, слуге раиса Музаффара, помолиться святой горе, Трону Соломона, проезжая мимо замка
