на всеобщее обозрение были выставлены ящики с монетами разных стран, купеческие лабазы, полные экзотических ярких тканей и диковинных предметов. «Полочане» почти не задерживались у этого великолепия, русичей манили золоченые купола храма Святой Софии.
Сомохов, бывавший в Стамбуле, уверенно утащил товарищей прочь от наружных стен, показывая то Тетрапилон, то площадь Константина, то гигантскую чашу ипподрома, где толкались сотни оборванцев и нищих, храм Святой Эуфемии, знаменитые бани, здание сената и, наконец, золоченую крышу багряного дворца самого правителя Империи. Широкие улицы были необыкновенно чистыми, дома утопали в зелени и цветах. Весь вид великого города, жители которого были одеты в чистые хитоны и тоги, являлся ярким противопоставлением грязным столицам Европы.
Конечно, побывать везде было невозможно – только в одном Буколеоне размещались сотня дворцов и более тридцати часовен. Но пройти мимо Святой часовни «туристы» не могли. Улугбек Карлович настаивал, что наряду с храмом Святой Софии это одна из главных достопримечательностей города.
Действительно, потраченного времени было не жаль. Со стен смотрели на вошедших бесчисленные реликвии в дарохранительницах, святые для каждого христианина, будь он католик или православный: куски Животворящего Креста, гвозди, из тех, которыми был прибит на Голгофе Христос, святой венец, которым Он был увенчан, плащаница, святой хитон и прочая, прочая. Ручки дверей часовни были отлиты из чистого серебра, пол покрыт необычайным белым мрамором, таким гладким и блестящим, что он казался хрустальным, а колонны искусно отделаны плитами из яшмы. Все это сверкало, повергало в трепет даже пришельцев из далекого будущего, заставляло их по-новому вслушиваться в церковные песнопения.
Но все предыдущие впечатления померкли, когда русичи посетили центральный собор православного мира, храм Святой Софии. Если в Святой часовне повергала в трепет драгоценная обстановка и мощи святых, то здесь на молящегося обрушивалось величие церкви. Высоченные купола храма как будто подпирали небеса. Попав внутрь, человек ощущал себя мурашкой пред ликом Создателя, пыльцой, малой точкой в бесконечности… Храм оглушал, внушал трепет и преклонение.
Когда «полочане» сумели подойти поближе к читающему проповедь священнику, Малышев тихонько присвистнул. Толстенная верхняя доска алтаря, длина которой составляла метра четыре, была сделана из золота. В него были вкраплены драгоценные каменья размерами с перепелиное яйцо. Даже Костя признал, что в двадцатом веке такого уже не увидишь – перестали правители тратить годовые бюджеты государств на шедевры зодчества.
Удивлял рыцарь, который, казалось, не обращал на окружающее никакого внимания. Всю дорогу, выслушивая речи археолога, взрывающегося фонтанами красноречия при виде каждого архитектурного памятника или очередной бронзовой статуи неизвестного им императора, казак сдержанно кивал и больше присматривался к окружающей обстановке, фиксируя все увиденное. Особенно его внимание занимал невзрачный мужичонка, тащившийся за гостями города от самого порта. Подъесаулу он сильно не нравился.
2
По пути от ворот дворца басилевса, куда русичей, естественно, не пустили, они еще раз заглянули на ипподром. Вдоль длинного здания, вытянутого с востока на запад, без дела слонялись десятки представителей местного отребья, которых явно тяготило присутствие здесь стражей правопорядка, пусть и весьма немногочисленных.
Улугбек Карлович сказал друзьям, что в нишах, опоясывающих здание ипподрома, находится собрание скульптур античного периода, раритетное даже для этого времени и уничтоженное в следующих веках. Пройти мимо такого он не мог. Малышев, уставший от дороги и обилия новых впечатлений, предлагал вернуться в гостиницу, но неожиданно встретил сопротивление со стороны Пригодько, попавшего под обаяние рассказов археолога и желавшего продолжить экскурсию. Казак при голосовании воздержался, и русичи снова повернули к месту, где население Империи привыкло расставаться со своими сбережениями во имя азарта.
Сомохов был прав и на этот раз. Как заправский экскурсовод он уверенно вывел их к тому месту, которое местные называли знакомым для русичей словом
Археолог разразился восхищенными тирадами. Впрочем, «полочане» и не думали оспаривать великолепие увиденного.
– Вот, смотрите! – Улугбек Карлович замер у очередной ниши. – Разве это не великолепно?! Сфинксы! Или вот! Геркулес великого Лисимаха! Какая текстура! Какая тонкая передача! Ах!
Сомохов привел приятелей к огромной скульптуре, изображавшей древнего героя Эллады, облаченного в традиционную львиную шкуру. Положив дубину у ног, сын Зевса сидел, подперев подбородок кулаком, и хмурил брови, видимо, размышляя о своей нелегкой доле.
– Да уж, – согласился Малышев, единственный из всех, с кем ученый мог почти на равных делиться впечатлениями. – Это тебе не «Мыслитель» Родена.
В отличие от творения французского гения скульптура Лисимаха даже при приближении казалась живой. Гигантский человек, присевший подумать о том о сем. Казалось, он вот-вот встанет и пойдет.
– Или вот! Смотрите сюда. – Сомохов уже стоял у следующего изваяния. – Елена Троянская… Какие изгибы, какая грация. Сколько же в мире было всего прекрасного, и сколько чудес мы безвозвратно потеряли…
Он повел товарищей дальше, не замечая, что к ним со всех сторон уже подтягиваются обитатели самого криминогенного района города.
В следующей нише медная статуя крылатого коня распласталась в полете. Его седок, казалось, еле держится на неистовом животном, но мифический персонаж не обращает на это внимания – полет направлен только вперед и ввысь, и нет ему дел до вцепившегося в гриву седока.
– Беллерофон верхом на Пегасе, – прокомментировал увиденное археолог.
Продолжить ему не дали.
– Эй, инородец! – зарычал вдруг дородный оборванец в грязной шерстяной накидке на голом теле.
Тимофей Михайлович молча продолжал двигаться на хорохорившегося византийца, так что тому пришлось отступить в сторону перед грозным чужеземцем, облаченным в кольчугу. Но даже спасовав перед закованным в железо иноземцем, представитель городского дна попробовал заступить дорогу тщедушному археологу. Смесь греческого языка с наречиями, распространенными в азиатской части Империи, оказалась головоломкой даже для ученого, знавшего пяток древних языков.
– Ты как назвал нашего Иисуса Навина, останавливающего солнце, варвар?![26]
За это время к месту событий подтянулись еще человек пятнадцать местных «убогих». Кое у кого из них уже появились в руках колья и булыжники, орудия восставшего пролетариата и городского отребья еще со времен великого Рима.
Почувствовав поддержку, оборванец осмелел:
– Чего вам надо в нашей земле, уроды?! Сидели бы у себя в пещерах, а не портили воздух благородным эллинам!
Сбоку, отсекая возможные отходы, уже подкатывалась новые ревнители «чистоты» улиц. За всеми экскурсиями гости столицы не заметили, что приближается закат. А с заходом солнца из-под стен ипподрома исчезали редкие здесь даже днем служители правопорядка. Настала пора «ночных хозяев».
– Что хотят-то? – лениво поинтересовался Захар, пододвигая рукоятку кинжала под правую руку.
Малышев хмыкнул и потянул из-за пазухи револьвер. Тратить патроны не было никакого желания, но количество подходящих бандитов явно превосходило то число противников, с которыми они смогли бы справится голыми руками. Мечи, секиры и прочее «серьезное» оружие им еще на входе в город настоятельно порекомендовали оставить на постоялом дворе и ни в коем случае не носить на прогулках. За
