Так что выбирай сам — быть мне твоей или не быть. И не думай, что это бред больной нервной бабы. Это не так, я все тщательно продумала, взвесила. К старой жизни все равно возврата быть не может, пойми. Вот как раз поэтому я решила изменить кое-что. Об этом распространяться не хочу. И никто мне не нужен теперь, если только ты, ты один не вспомнишь обо мне, не простишь меня. Тебя я приму всегда. Не обещаю любви страстной, но женой я тебе верной буду! Решай сам.
Твоя Люба. 5 августа 199… г.
P.S. По старому адресу мне не пиши. Я сама пришлю весточку.
Всего тебе доброго, Сереженька!'
Вех окончательно выбился из сил и упал плашмя в мягкий с большими проплешинами мох. Лежал долго, не мог отдышаться.
Последние дни он не столько шел, сколько валялся вот так, обессиленным, вымотанным, а то и бесчувственным.
Он не знал, сколько оставалось до Киева. Он просто брел и брел. Лес был для него всем — и постелью, и укрытием, и житницей. Правда, охотиться Веху не удавалось. Какая там охота, когда все тело сплошная рана! Он был теперь побирушкой — то, что можно было взять в лесу, брал, а то, за чем надо было гнаться, ускользало от него. На одних кореньях, травках, ягодах, коре долго не протянешь. Но Вех не терял надежды.
Он еле ускользнул из лап смерти. Печенеги налетели внезапно, из засады. Никто из воев не успел даже толком понять, что же случилось и где передовой дозор. Это потом, когда Вех продирался через береговые заросли, он видел обезглавленные тела русичей — дозор вырезали вчистую. А тогда, в миг нападения, все помутилось. Это был сущий ад!
— К бою! — закричал тогда Святослав и вырвал меч из ножен.
Вех был неподалеку, он все видел. Князь не успел взмахнуть мечом — два десятка стрел вонзились в него одновременно. Кочевники свое дело знали, били наверняка. Святослав упал сразу, лишь хлынула кровь изо рта да звякнул о камни Днепровского порога стальной меч.
Их было немного. А печенегов тьма! И потому сеча завершилась очень быстро.
Веху удалось вырваться — с еще двумя воями он бросился к камням, изломам скал, там конному делать было нечего. И кочевники не стали гнаться, поворотили коней.
Они остановились тогда, всего на несколько секунд.
Вех обтер о штанину окровавленный меч — двоих он положил на порогах, вода, наверное, унесла их тела. Но и сам был иссечен изрядно. Боли не чувствовал, в пылу да горячке не всякую боль чуешь. И силы еще были.
Они обернулись разом. И увидали то, что будет им, коли выживут, всю жизнь видеться — печенежский хан спрыгнул с коня, склонился над телом Святослава, обмотал вокруг левой руки длинный русый чуб, взмахнул кривым мечом… и голова взлетела вверх, застыла, покачиваясь, озирая окрестности мертвым взглядом. Вех не слышал смеха, но он видел, как ощерился хан, как затрясся.
Это был конец! Князь погиб. Войска не существовало.
Они допускали ошибку за ошибкой после Доростола. Свенельд увел часть войска через леса в Киев. Святослав остался зимовать с другой на Белобережье. Зима была тяжелой, голодной — не прибавила она сил людям, многих унесла.
Уже там, в Беловодье, они прознали, что печенеги обложили пороги и что они не сами пришли, что это Цимисхий подослал их, прельстив золотом и подарками. Нарушил ряд подлый узурпатор, не сдержал слова.
Но наверх, к дому, надо было пробиваться. По порогам всей силою не пройдешь, вот и еще расчленить пришлось полки…
Полмира прошел Святослав с победными боями, Непобедимым Барсом звали его. И нашел свою смерть здесь, в родном Днепре.
Вех не знал, сколько уцелело от войска, где его остатки. Те двое умерли на его руках, от ран. Сам он тоже был на излете, словно стрела, выпущенная умелой и сильной рукой: как ни лети она скоро да спсро, а все равно ей предстоит упасть.
Вех лежал во мхе. И тело его не слушалось. Оно стало невесомым, будто его и не было. Он не знал, что мох может быть таким мягким. Он сотни раз ночевал на нем, но так было впервые — словно на облаке лежал, словно в пуховой толстенной перине или же на упругих волнах покачивался. И были эти волны похожи на те, дунайские.
Вех смотрел вверх. Сквозь лапы елей проглядывало чистое необыкновенно прозрачное небо. И было оно то же словно воды огромной реки, хрустально ясное, манящее. Вех плыл по этому небу на облаке. Он не знал, куда плывет. Но какая разница! Теперь ему все равно. Теперь решает не он, теперь за него решает кто-то. Наверное, пришла пора присоединиться к предкам, пройтись по привольным небесным лугам, по велесовым заоблачным пастбищам.
Пусть так и будет!
Да, он лежал на облаке. И вдруг на него навалилось облако другое, белое, пушистое. Вех попробовал поднять руку. Но не смог. Да и не нужно было этого делать, облако само рассеялось… И увидал Вех ее! Он и не понял даже, кого именно, Снежану или Любаву. Не понял, потому что черты лица, склоненного над ним, изменялись, перетекали одна в другую, были зыбкими, нестойкими. Вот они соединились в едином — и Вех увидал: Снежана, темноглазая, ослепительно юная… Но глаза просветлели, стали серыми, чистыми, рот заалел — это была Любава. Она потянула к нему губы, поцеловала. И все сразу пропало.
Слепнев все-таки ушел в самоволку. Ушел сознательно, в одиночку, никого не предупредив. В глубине души он не считал первую вылазку самоволкой, скорей это была разведочная прогулка. Мишка хотел просто проверить: такое ли уж неосуществимое это дело, или пугают понапрасну, на совесть бьют? Время он выбрал подходящее, когда рота отдыхала перед заступлением в наряд. Хватиться его не должны были.
С непривычки сердце подрагивало.
Когда до поселка оставалось с километр, взвизгнули тормоза. Из окошка мaхнyл рукой офицер:
— Эй, служивый!
В груди что-то оборвалось. Еще мгновение, и Мишка бросился бы наутек. Не хватало, чтоб его поймали в caмом начале! Он глубоко вздохнул, попытался расслабиться, успокоить дыхание.
— Далеко до шоссе?
В машине сидел капитан, теперь Мишка видел это отчетливо.
— Километра два, пожалуй, — ответил oн, ощущая, как с сердца сваливается камень.
— В увольнение?
— Так точно, родных проведать. — Мишка уже обнаглел, вытащил пачку сигарет. — Огоньку не найдется, тoварищ капитан?
Тот дал прикурить, махнул рукой и уехал. И тoлькo после этого Мишка почувствовал слабость в ногах, сел у обочины, расстегнул воротник. По лбу пoползла противная липкая струйка пота. Захотелось вернуться, пoка не поздно.
Но длилось все это недолго — сидящий внутри червячок раздражения сперва слабо шевельнулся з Мишкиком мозгу, а потом занял там свое привычное место и погнал его вперед, к кажущемуся землей обетованной после месяцев службы поселку.
Через пятнадцать минут Слепнев сидел в придорoжнoй чайной в компании шоферов, уплетающих свой обeд. В отличие от них, Мишка ничего не ел — с деньгами былo туговато, но зато перед ним стояла запотевшая пивнaя кружка с бархатистой шевелящейся шапкой пены. Мишкa смотрел на эту пену с вожделением, не решаясь сделать пeрвого глотка.
— Жми, браток, — добродушно усмехнулся сидящий напротив водитель. — Это нам под запретом — за баранкой, а тебе в самый раз.
Мишка согласно кивал, но оттягивал приятный миг.
В часть он пришел за полтора часа до развода. Пришел так же тихо и незаметно, как и ушел. Лишь Новиков поинтересовался:
— Где тебя носит, все спят как люди!
