по незажженной сигарете в его руке. Он уже несколько раз доставал и прятал обратно в карман спичечный коробок.
Он молчит. Молчит и смотрит.
Я замечаю, что из моего путаного рассказа ему понятна едва ли половина.
– Суть вот в чем, – продолжаю я. – У Миши была миопатия. Вы знаете, что это такое?
– Никогда не слышал. Что–то вроде рака?
– Нет, – улыбаюсь я Мишиной улыбкой. – Рак по сравнению с миопатией – насморк. При раке можно запросто самому повеситься. При миопатии фиг повесишься. Сил не хватит.
– У него что–нибудь болело?
– У него все болело. Все, что могло болеть, – болело. Точнее, все части тела, где есть мышцы. Вот голова у него никогда не болела. Даже с бодуна.
– Вы хотите сказать, что пили с ним водку?
– Когда как. Иногда коньяк, но редко.
Он не улыбается. Или он никогда не улыбается, или их специально тренируют быть роботами.
Милиционер аккуратно раскрывает блокнот. Достает из кармана ручку.
– Кстати, – говорит он спокойным доверительным тоном. – Где вы брали водку?
Я стараюсь не улыбаться. Я сильно стараюсь, но у меня ничего не получается. Я молчу. Молчу и жду. Если он не хочет со мной разговаривать, это его проблемы. Откидываю голову на спинку коляски и жду.
Я могу ждать долго. Мне некуда спешить.
– Вы не хотите со мной разговаривать?
Голос вежливый, слишком вежливый. Такие голоса бывают у врачей в больницах или у медицинских сестер перед тем, как сделать укол.
Я не поднимаю головы, сижу в коляске, откинувшись на спинку. Я говорю в воздух. Мне уже все понятно.
– Я хочу с вами разговаривать. Очень хочу. Вы и представить себе не можете, как я хочу поговорить хоть с кем–нибудь, пусть даже и с ментом. Вы ведь мент?
Я поднимаю голову, он не реагирует на обидное слово. Может быть, ему все равно, может, его каждый день называют ментом.
– Мент.
Он смотрит на меня так же строго и внимательно, как и раньше.
Я устал, я очень устал от этого разговора. Только теперь я понимаю, как тяжело разговаривать с дураками, как трудно было Мише шаг за шагом учить меня думать. Все–таки Мише было легче, у него было больше времени.
– Я хочу разговаривать с вами, – продолжаю я, – очень хочу. С вами как с человеком. Но ведь вы сейчас не человек. Вы – инструкция, устав, список вопросов. Как я могу разговаривать со списком?
Он улыбается. Он наконец улыбается мне. Улыбка его, какая–то замученная и неуверенная, мне не нравится. Только сейчас я понимаю, что передо мной всего лишь немолодой уже человек. Он устал так же, как и я. Как и мне, ему неприятен этот разговор.
– Видите ли, – он делает паузу, – вы еще очень молоды. Вам, наверное, сейчас кажется, что весь мир настроен против вас. Поверьте, то, что вы сейчас рассказываете, может показаться страшным только вам. Вы потеряли друга, вам очень плохо. А тут приходит злой милиционер и задает глупые вопросы. Так?
Он не дурак. Как и я, он видел что–то, о чем предпочитает молчать.
– Приблизительно.
– Но это моя работа. Я должен знать правду.
Я киваю на дверь. Он кивает мне. Встает. Бесшумно подходит к двери, резко приоткрывает ее и проскальзывает в коридор. Я слышу какой–то шум. Мужчина возвращается в комнату несколько смущенным и, кажется, сбитым с толку.
Я улыбаюсь.
Милиционер делает серьезное лицо. Ему не нравится мое отношение к сотрудникам интерната. Они все–таки его коллеги. Государственные служащие. Служащие государству.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Про водку?
– Про водку.
Я немного растерян. Похоже, он не притворяется, похоже, он всерьез.
– Ну, хорошо. Про водку так про водку. Вы читали Платона?
– Что именно?
Я киваю. Конечно, там, на воле все нормальные люди читают Платона.
– «Государство».
– Читал.
– А мне принесете?
Он понимает не сразу. Две–три секунды думает.
– Нет. Я не собираюсь приходить сюда во второй раз.
Я опять киваю.
– Я так и думал. Так вот. Возле ворот интерната постоянно дежурят пожилые мужчины. На лице у них – желание выпить. Как вы думаете, что будет, если я попрошу кого–нибудь из них сходить в библиотеку и принести мне Платона?
Он молчит. Ему надоел этот разговор. Но меня уже не остановить. Я пытаюсь достучаться до него.
– В лучшем случае мне очень грубо посоветуют убираться от ворот. И это в лучшем случае.
Он не слушает. Вынимает из кейса бланк протокола. Надевает очки. Быстро пишет. Он закончит писать и уйдет, а я останусь. Я останусь один.
– А хотите, я анекдот расскажу из жизни. Смешной. Хотите? К нам как–то новенького привезли. Новенький как новенький, обычный дедушка. Поселили в комнату с зэком. А наутро оказалось, что он раньше на зоне охранником работал. Внутренние войска. Знаете, что с ним ночью произошло?
Он разговаривает со мной, не поднимая глаз от писанины. Цедит сквозь зубы:
– Не знаю и знать не хочу.
– Но вы ведь тоже мент.
Он поднимает взгляд от писанины. В очках его лицо кажется гораздо старше.
– Взрослый человек, а разговариваете, как ребенок. Вы хотите меня задеть? Не получится. К тому же, пожалуйста, не путайте милицию с внутренними войсками.
Он дописывает последние строчки.
– Распишитесь и поставьте дату.
– Вообще–то меня можно допрашивать только в присутствии врача.
Он стоит передо мной подтянутый и уверенный, как раньше, до разговора.
– Мне сходить за врачом?
– Не стоит.
Я читаю протокол. По моей просьбе следователь вносит в текст незначительные изменения. Дописывает слово «постоянные» перед «мучительные боли», меняет фразу «просил оставить одного» на «регулярно просил оставить одного». Я тщательно отчеркиваю поля латинской «Z». Следователь видит мое старание, снисходительно хмыкает.
– По–моему, это лишнее, – говорит он.
Я расписываюсь. Протокол в кейсе, все в порядке. Следователь смотрит на меня дружелюбно и весело. Не было нашего разговора. Не было, и все. А протокол – всего лишь пустая формальность.
– Может, все–таки сыграем в шахматы?
– Нет. У меня нет времени на развлечения.
Я так и думал. Я почему–то так и думал. Нормальный мужик не станет приходить в наш скорбный дом ради каких–то шахмат. Хороший мужик, правильный. Хоть и мент.