Иоэль понимал, до чего смешно его нежелание произнести по телефону собственное имя, и все-таки не смог сразу справиться с собой. Преодолев недолгое колебание, он назвал себя и, снова поблагодарив, попрощался.
Оделия Кранц заявила:
— Я к вам немедленно приеду. Я должна поговорить с вами. Пожалуйста. Правда, мы не знакомы, но вы поймете. Всего на десять минут?
Иоэль молчал. Надеялся, что не придется лгать. Она правильно истолковала его молчание:
— Вы заняты. Я понимаю. Жаль. У меня не было намерения врываться к вам. Может быть, встретимся в другой раз. Если это возможно.
Иоэль постарался придать голосу как можно больше теплоты:
— Я прошу прощения. В настоящий момент это несколько затруднительно…
— Ничего, — ответила она. — У кого их нет, трудностей.
«Завтра тоже будет день», — подумал он.
Встал, снял с проигрывателя пластинку, вышел из дома и зашагал в темноту. Дошел до конца переулка, до ограды цитрусовой плантации и постоял там, глядя, как поверх крыш, поверх крон деревьев ритмично пульсируют красные вспышки, возможно сигнальные огни какой-то высокой антенны. И вот на фоне этого мерцания вспыхнула голубовато-молочная полоса света и медленно, словно во сне, потекла по небу — то ли пролетел спутник, то ли упал метеорит.
Иоэль повернулся и пошел обратно. «Ну, будет, довольно», — бормотал он, обращаясь к Айронсайду, собаке, лениво лаявшей из-за забора. Он собирался вернуться домой, посмотреть, по-прежнему ли там пусто, не забыл ли он выключить проигрыватель, когда снял с него пластинку Баха. И еще было у него намерение налить себе рюмку бренди.
Но тут, к собственному удивлению, он обнаружил, что стоит не у порога своего дома, а возле двери брата и сестры Вермонтов, и не сразу сообразил, что по рассеянности, видимо, уже нажал на кнопку звонка, потому что, не успел он отступить и исчезнуть, как дверь отворилась и человек, похожий на пышущего здоровьем румяного голландца с рекламы дорогих сигар, прорычал трижды по-английски: «Come in!»[1] Иоэлю ничего не оставалось, как, отвечая на приглашение, войти в дом.
XXII
Войдя, Иоэль заморгал. Виной тому был зеленоватый «аквариумный» свет, заливавший гостиную. Казалось, что свет этот сочится сквозь густую листву лесной чащи или поднимается из глубины вод. Красавица Анна-Мари сидела спиной к Иоэлю и, склонившись над кофейным столиком, вклеивала в массивный альбом фотографии. Ее поза подчеркивала острые лопатки и худенькие, сухощавые плечики, и это показалось Иоэлю не соблазнительным, а по-детски трогательным. Тонкой рукой запахивая на груди оранжевое кимоно, она радостно воскликнула:
— Waw! Look who's here![2] и добавила на иврите: — Мы уж начали опасаться: может, неприятны вам.
И в ту же минуту Вермонт прогремел из кухни:
— I bet you'd care for a drink![3] И стал перечислять напитки, чтобы гость выбрал что-либо на свой вкус.
— Присаживайтесь, — мягко предложила Анна-Мари. — Отдыхайте. Расслабьтесь… Вы выглядите таким усталым.
Иоэль выбрал рюмку дюбонне. Не ради вкуса, — просто ему нравилось звучание этого слова, вызвавшее в воображении дубы. Быть может, оттого, что три стены комнаты изображали густой лес, источающий влажный туман. То ли их оклеили постерами или ландшафтными обоями, то ли рисунок был сделан прямо на стенах. Лес был дремучим; меж стволами, под сенью деревьев вилась серая топкая дорога, по обеим сторонам которой рос черный кустарник и под ним — грибы. При мысли о грибах в голосе Иоэля всплыло слово «груздь», хотя он представления не имел, какие они эти грузди, никогда их не видел, просто «груздь» звучало почти как «грусть». Сквозь заросли, словно сквозь воду, струился зеленоватый свет, как бы не предназначенный для освещения комнаты, но придающий ей затемненную глубину. Иоэль отметил про себя, что выбор обоев и изощренные эти световые эффекты свидетельствуют об отсутствии вкуса. И все же (возможно, причина была в неосознанных детских воспоминаниях) ему не удалось подавить волнение при виде мха у подножия елей и дубов. Мох поблескивал так, словно лес кишел светлячками. Или в танцующих бликах скрывался намек тихий ручей, вьющийся среди зеленой чащи, среди мрачноватых кустов, среди трав, а может быть, среди черничника или зарослей ежевики. Впрочем, ни о чернике, ни о ежевике у Иоэля не было ни малейшего понятия, и названия эти он встречал только в книгах.
Так или иначе, Иоэль нашел, что зеленоватый свет в гостиной успокаивающе действует на усталые глаза. Именно здесь, именно в этот вечер он пришел к выводу: вполне вероятно, что глаза у него болят от раскаленно-белого летнего света. И кроме новых очков для чтения, видимо, пора купить также солнцезащитные.
Вермонт, веснушчатый, взволнованный, распираемый радостной возможностью проявить напористое гостеприимство, налил дюбонне Иоэлю и сестре, а себе — кампари, бормоча что-то о таинственной красоте жизни и о том, как безмозглые выродки разбазаривают и губят эту красоту. А тем временем Анна-Мари поставила пластинку с песнями Леонарда Коэна. И разговор пошел о политической ситуации в стране, о будущем, о надвигающейся зиме, о трудностях иврита, о преимуществах и недостатках местного супермаркета по сравнению с конкурирующим, расположенным в соседнем микрорайоне. Брат сказал по- английски, что сестра его давно утверждает: Иоэля следует сфотографировать для плаката, демонстрировающего всему миру израильский секс-символ. И поинтересовался, не находит ли Иоэль, что Анна-Мари привлекательная девушка. Все считают ее таковой, в том числе и он, Ральф Вермонт. Наверняка Иоэль тоже не остался равнодушен к чарам его сестры.
Анна-Мари спросила:
— Что происходит? Собираемся устроить оргию? — И рассердила брата, раскрыв перед Иоэлем карты: Ральф давно жаждет ее просватать, но этого хочет только одна его половина, в то время как другая… — Но хватит наводить на вас скуку.
Иоэль возразил:
— Мне не скучно. Продолжайте. — И, словно желая обрадовать маленькую девочку, добавил: — Вы и вправду очень красивы. — Почему-то было легко произнести эти слова по-английски и совершенно невозможно на иврите.
Случалось, на людях, в кругу знакомых и друзей, жена, смеясь, как бы невзначай, говорила ему: «I love you».[4] Но лишь в очень редких случаях — всегда наедине и всегда с предельной серьезностью — срывались с ее губ эти слова на иврите. И они неизменно вызывали у Иоэля душевный трепет.
Анна-Мари показала на разбросанные по столику фотографии, которые вклеивала в альбом, когда нагрянул Иоэль. Вот две ее дочки, Агалия и Талия, сейчас им девять и шесть лет, они от разных мужей. Ее лишили обеих девочек в результате бракоразводных процессов, состоявшихся в Детройте с промежутком в семь лет. И все имущество отобрали, «вплоть до последней ночной рубашки». А потом девочек так настроили против нее, что те не желали встречаться с матерью и в последнее свидание, в Бостоне, старшая не дала к ней даже прикоснуться, а младшая просто плюнула на родительницу. Два бывших мужа устроили против нее заговор, совместно наняли адвоката, разработали в мельчайших подробностях план, который привел ее к полному краху. Их замысел состоял в том, чтобы довести ее до самоубийства или до безумия. Спасибо Ральфу, который, воистину, спас ее…
— Но прошу прощения, я все говорю, говорю… — Тут она замолчала. Подбородок ее как-то неловко, наискосок, уткнулся в грудь, она беззвучно плакала и походила на птицу с перебитой шеей.
Ральф Вермонт обнял ее за плечи, а Иоэль, сидевший слева, после минутного колебания решился взять ее маленькую руку в свою. Он перебирал пальчики и не говорил ни слова, пока она не начала
