Неплохо для того, кто еще недавно крался вдоль стен!
Между этими двумя эпизодами — пришествие и бурная деятельность рыжего трикстера, веселого бродяги Макмерфи. Поначалу пациенты лечебницы — люди, которых рыжий вознамерился вернуть к жизни, — струхнули, как ребята в классе, когда учительница вышла, а самый шебутной мальчишка начинает ходить на голове, и они ждут, что сейчас она вбежит и оставит всех после уроков. 'Дурной пример' Макмерфи не только заразителен, но и целителен: в основе его эффективной терапии — непокорность, бешеный азарт и решимость драться до самого конца, о каких бы пустяках ни шла речь — игре в покер или его собственной жизни. С самого начала можно предсказать, каков будет финал: в этом мире ребята вроде Макмерфи добром не кончают…
Трагизм финала, на первый взгляд, смягчается побегом вождя и — еще до того — исходом большинства пациентов из лечебницы. Все они вырвались на свободу; для самого же Макмерфи, «перемонтированного» лоботомией, к этому моменту существует только один вариант «побега» — смерть. Его история очередное подтверждение тому, что есть множество способов умереть за чужую свободу и почти никаких шансов отстоять свою собственную. Это касается не только Макмерфи, к сожалению…
С другой стороны — драться за чужую свободу все-таки лучше, чем смирно сидеть в углу в ожидании очередной порции таблеток. Главный герой, 'Вождь Швабра' — тот, кому суждено бежать прочь от лечебницы, задыхаясь от избытка свежего воздуха, — называет сильных людей «большими», а сломленных «маленькими» (из-за этого в его диалоге с Макмерфи не раз возникает забавная путаница). Гулливер у Свифта путешествует по стране лилипутов и, в конце концов, благополучно ее покидает. Волшебник и хулиган Макмерфи умудрился вернуть нескольким лилипутам — если не великаний, то нормальный человеческий рост. Не так уж много он сделал, возможно… и все же гораздо больше, чем способен сделать человек.
Как и пациенты клиники, все мы делимся на «острых» и «хроников»; как и в раскладе Кена Кизи, «острые» — обычно те, что помоложе. Подобно героям Кизи, мы занимаем свои места у стены, согласно распорядку, и время от времени даже получаем от общества 'призы за сотрудничество'. Слово «свобода» наверняка давным-давно исчезло бы из всех человеческих языков, если бы время от времени в нашу размеренную жизнь не вторгались мистеры Макмерфи. Поэтому все — правда, даже если этого не случилось.
Гулливер в Японии
Волею Джонатана Свифта Лемюэль Гулливер то и дело путешествовал по вымышленным странам и континентам. Кроме известных всем с детства Лилипутии и Бробдингнега (страны великанов), он побывал на летающем острове под названием Лапута и на континенте Бальнибарби, над которым эта самая Лапута, собственно говоря, парит; на острове чародеев Глаббдобдрибе, в стране говорящих лошадей Гуингнмов, в королевстве Лаггнегг и в… Японии.
Япония — единственная страна, которую можно найти и в оглавлении 'Путешествий Гулливера', и на современной карте мира. Она стала странным мостиком, соединившим искореженное пространство вымыслов Свифта и привычную повседневную реальность. Забавно, что сведения, которые сообщает о Японии Лемюэль Гулливер, чрезвычайно скудны: автор подробно описывает местоположение города Касамоши, пишет, что японцы заставляют европейцев, желающих иметь с ними деловые отношения, попирать ногами распятие, да неоднократно упоминает о прочной дружбе, которая связывает японского императора с королем Лаггнегга — страны, которую выдумал сам Свифт. Собственно, почему нет? Кто его знает, японского императора: с кем он там дружит…
Все смешалось в дневниковых записях корабельного хирурга Гулливера. Его путешествие в Японию вынуждает меня полагать, что хлопальщики из Лапуты, академики из Лагадо, пережигающие лед в порох, кошмарные бессмертные струльдбруги из Лаггнегга — существа не менее реальные, чем самураи, гейши, Харуки Мураками и видеодвойка «Sony» — которая 'made in Japan'.
Все смешалось, и одно только можно утверждать наверняка: если вы захотите отправиться из Японии в Лаггнегг, удобнее всего будет избрать отправной точкой путешествия порт Касамоши…
Ночью, на спине, лицом к 'другому небу'
Иногда Хулио Кортасар кажется мне ныряльщиком в сновидения: его писательский путь действительно схож с рабочим днем ловца жемчуга. Раз за разом погружался он в темную глубину и приносил оттуда добычу: то мелкий жемчуг, то пучки мокрых водорослей, то красивые, но пустые раковины, то какого-нибудь обитателя морского дна, живого, но оглушенного происшедшим. А иногда… О, иногда ловцам жемчуга везет и они приносят с собой бесценные сокровища.
Среди 'крупных жемчужин' Хулио Кортасара (а он был удачливым ловцом) две мне особенно дороги: 'Ночью на спине, лицом кверху' и 'Другое небо'. Герой 'Ночью на спине…' путешествует из одной реальности в другую, чтобы, в конце концов, умереть в обеих; герой 'Другого неба' совершает схожие (куда более комфортные и безопасные, но столь же необъяснимые) путешествия, пока странная способность время от времени обнаруживать над своей головой пыльные гирлянды парижских галерей не покидает его навсегда.
Финал рассказа 'Ночью на спине, лицом кверху' ужасает: каменный нож жреца настигает жертву по обе стороны сна; финал 'Другого неба' приносит лишь печаль, смутную, как воспоминания детства. Но это — всего лишь эмоции, на самом деле обе коды тождественны. Просто в одном случае смертный приговор приводится в исполнение немедленно, а в другом приговоренному дается отсрочка, время на то, чтобы пить мате (звучит романтично, но для аргентинца это столь же обыденно, как наши бесконечные чаепития), слушать жалобы беременной жены и размышлять о предстоящих выборах… Оба проснулись в тех снах, которые заканчиваются смертью, оба успели это осознать, оба не смогли ничего изменить.
Все так просто — уму непостижимо! Люди делятся не на умных и глупых, не на худых и толстых, не на черных и белых. Даже не на мужчин и женщин. А на тех, кто сам выбирает, в каком из снов проснуться, и тех, кто просыпается где придется. Вторых, ясен пень, больше. Мы все «вторые»…
Особый Старательский
Рассказ Роберта Шекли 'Особый Старательский' я вспомнил, возвращаясь домой в два часа ночи: в последнее время это становится для меня обычным расписанием. У меня случилась — не минута, а примерно две-три секунды слабости, я увидел себя со стороны и подумал, что здорово смахиваю на главного героя этого рассказа, удачливого старателя Моррисона — в ту скорбную пору его эпопеи, когда он пешком, без воды, с отключенным телефоном тащился по пустыне и грезил золотыми жилами и Особым Старательским коктейлем попеременно.
Все так удачно совпало… Водитель включил магнитофон и поставил мне свою любимую песенку Барбары Стрейзанд, которая, по счастливому совпадению, оказалась и моей любимой ее песенкой. Мы мчались по ночному городу, я смотрел сквозь полуопущенные веки на мелькающие огни, слушал Барбару, чувствовал себя опустошенным и (почему-то) совершенно счастливым… Вспомнил, что кто-то из немцев, кажется, Мартин Хайнц, трактовал «рай» как возможность навсегда застрять после смерти в самом приятном из мгновений своей жизни, и лениво подумал, что если Хайнц угадал, то, возможно, было бы неплохо застрять именно в этом мгновении… А потом до меня дошло, что наша стремительная поездка,
