привыкнуть лишь к самому океану, бесконечно разнообразному в широте и величии, властвующему над человеческими душами, вселяющему в них то чувство собственного ничтожества, то гордую, несгибаемую силу, которая под стать богу, а не рабу божьему…
Вперив взгляд в океан, Анненков тем не менее размышлял о вещах отнюдь не отвлеченных. Он думал о грядущих переменах на флоте, началу чего был свидетелем. Паровая машина, отбросив медлительные и громоздкие колеса со шлицами, вооружилась гребным винтом и сразу же принялась теснить парус. Пароходы все громче заявляли о себе воинствующим прагматизмом. Никита сознавал, что парусные корабли — красавцы-клиперы, барки, бриги, корветы, шхуны — отходят в прошлое, как отошли фрегаты петровской поры — с наклоненными внутрь бортами, громоздкими кормовыми надстройками, разукрашенными балконами-гальюнами в носовой части, уступчатыми палубами. Эти медлительные, но плавучие и остойчивые корабли-мастодонты были украшены богатой, вызолоченной резьбой — пышным барочным орнаментом, фигурными рельефами, изображавшими дельфинов, нереид и драконов, гербом на корме и традиционной фигурой стоящего в грозном рычании льва на носу. Столь пышное убранство кораблей «зело первейшим монархам приличествовало» и должно было олицетворять могущество державы.
«Каким ничтожным и жалким в бедности своей показался бы «Гром» рядом с патриархами флота российского, — подумал Никита. — Но сколь совершенен он в сравнении с ними высшей красотой целесообразности…»
И его пронзила мысль, что и железные чудовища-пароходы, вызывающие у настоящих моряков близкую к отвращению неприязнь, кажущиеся такими неказистыми, даже уродливыми, на самом деле красивы еще более высокой, не понятной пока красотой. А что будет за ними? Какими монстрами покажутся поначалу корабли будущего?
— Никита Андреевич! — услышал он оклик капитана и вздрогнул, возвращаясь из мира мыслей и чувств в мир действий.
— Никита Андреевич, — повторил капитан. — Вы меня слышите, господин мичман?
Анненков быстрым шагом поднялся на мостик.
— Виноват, Глеб Сергеевич!
Капитан «Грома», бравый седой офицер в белоснежном кителе, был человеком доброй души, настоящим отцом-командиром, любимым и уважаемым матросами, что на флоте встречалось не так уж часто. Правда, с тех пор, как два года назад царь Александр II подписал манифест об отмене крепостного права, корабельные нравы смягчились, увы, ненамного…
— Задумались, батенька?
— Самую малость, господин капитан, — смутился Никита.
— И о чем же, разрешите полюбопытствовать?
— Затрудняюсь сказать в двух словах…
— А вы не в двух, — благожелательно проговорил Ханевский. — Погодка редкостная, самое время побеседовать. Уж не откажите в любезности, потешьте мечтами своими.
— О славе флота думал, — признался Анненков. — Былой славе и той, которая еще грядет. Вот вы, Глеб Сергеевич, участвовали в Синопском сражении…
— Десять лет тому… — голос капитана дрогнул. — Покойный Павел Степанович Нахимов, царство ему небесное, запер тогда турок в Синопе… Представьте только, батенька: в кильватерном строю, под огнем турецких береговых батарей мы прорываемся в Синопскую бухту, становимся на якорь и бьем по кораблям и батареям противника нашего из семисот двадцати орудий! Через четыре часа все его корабли были уничтожены. Вру, батенька… Пароход «Таиф» с английским советником на борту сумел удрать.
— Представляю… — с восторгом воскликнул Никита.
— Англичане и французы не смирились с нашим господством на Черном море. У них было пятьдесят паровых фрегатов, у нас же только шесть. Вот и повоюй с ними! Я тогда служил на 120-пушечном линейном корабле «Три святителя». Через год после Синопа мы собственными руками затопили его поперек Севастопольской бухты, чтобы не пропустить в нее корабли вражеские. Вот этими своими руками затопил… В жизни не забуду! А еще год спустя смертельно ранило нашего незабвенного адмирала Павла Степановича на Малаховом кургане. Пулей в голову, вот сюда…
— А мне и не довелось повоевать, — огорченно проронил Анненков.
— Ну и слава богу! На ваш век войн достанет, — утешил Ханевский. — Хотя, по мне, не воевать бы вовсе. Только не получится так. Россия-матушка точно бельмо на глазу у господ иных. Потому и мощь Отчизны нашей крепить должно, дабы достойно потчевать любого гостя, с миром либо с войной пришедшего. Пароходов бы нам побольше, броненосцев этих самых…
— Я, Глеб Сергеевич, — признался мичман, — размышлял о том, что конец приходит парусному флоту. Вот наш клипер с машиной, а все ж она парусами лишь в подспорье.
— Правильно мыслите, батенька. Не уживутся машина с деревом, а паруса с железом. Может, когда и вспомнят о них, а пока… Отплавал свое «Гром». Вернемся из кругосветного, и придется вам, Никитушка, переучиваться. Вы уж не серчайте за фамильярность… А мне поздно, спишусь на берег, буду в Ялте розы разводить!
— Глеб Сергеевич, голубчик! — Не выдержал молчавший до этого вахтенный офицер. — Побойтесь бога! Грешно вам говорить такое. С вашим-то опытом…
— И то верно, Петр Петрович, — не стал возражать Ханевский. — Старый конь борозды не испортит, обо мне сказано, так ведь? Ну, спасибо на добром слове! Вот что, мичман, сходим-ка мы с лейтенантом чайку попить, в тропиках чай — первейшее дело. Покомандуйте без нас, вам привыкать нужно: и не таким красавцем командовать придется!
— Ну, что вы, Глеб Сергеевич… — смущенно выдавил Анненков.
— Будет вам, батенька! Ни пуха ни пера! А в случае чего кликните!
— Слушаюсь, господин капитан! — уже тверже ответил Никита.
Он понимал, что никаких команд скорее всего не понадобится: курс прежний, небо чистое, ветер ровный, под килем невообразимая глубина, со всех сторон безбрежный океан… Но молодой мичман и не преуменьшал ответственности, потому что на море может случиться всякое…
Отсюда, с мостика, все виделось иначе — полнее, острее, глубже. И горизонт отодвинулся, и даль стала еще неогляднее.
— Так держать! — крикнул он без особой надобности, просто не мог оставаться в бездеятельности.
Рулевой тотчас отозвался:
— Есть, так держать!
Начало быстро темнеть. Сумерки в тропиках коротки. Миг, и высыпали звезды, крупные, яркие, зыбко мерцающие на плотном, матово-черном небе. Вода вокруг клипера фосфорически засияла, словно сам Нептун подсвечивал ее из глубины.
— Чудно-то как, господи! — прошептал юноша, охваченный благоговейным восторгом.
Ему захотелось то ли петь, то ли молиться. Он даже попробовал прочитать молитву, но ее слова, бездумно произносимые с детства, показались ему неискренними и невыразительными. Никита ужаснулся этой мысли, но ничего не мог с собой поделать. «Боже святый, боже бессмертный, помилуй нас…» — повторял он, насилуя себя, но сдвинуться с мертвой точки так и не удалось.
Очарование тропической ночи было каким-то греховным, сродни соблазну. И уж, во всяком случае, колдовским — не от того ли не шла на ум молитва?
Окружающее утратило для Никиты черты реальности. Он как бы перенесся в мир волшебной сказки, где не следовало поражаться чудесам. Ночь, океан и звездное небо — это ли не сказка? И еще слезы на глазах, гулкие и частые удары сердца…
«Чудно-то как…»
Неожиданно Никиту охватило оцепенение: он не мог ни пошевелить рукой, ни вскрикнуть. Даже сердце, казалось ему, перестало биться, а дыхание остановилось. Сознание же не только не померкло, но, напротив, странным образом возвысилось над ним силой абстракции, несвойственной ему ранее. То, что увидел он, в иное время потрясло бы его, а возможно, лишило рассудка. Теперь же воспринималось как должное.
Океан, а вместе с ним и «Гром» растворились в сгустившемся небе. Оно было всюду, а звезды — мозг
