Приемная мать

мечты». Совсем недавно она открыто во всеуслышание набросилась на своего соученика, ныне моего подзащитного, назвав его про­сто отвратительным типом, а другому сказала слово в слово следующее: «Чего ты скалишься!» — (Здесь я кажется громко охнула.) — Уважаемые судьи и все здесь присутствующие, разрешите спросить, считаете ли вы, что это культурные выражения? Как вы думаете? К лицу ли они нежной, воспитанной, тактич­ной девушке, к тому же комсомолке? В то же время эта самая девушка пишет в своем дневнике, или как там эта штука называется, такую элегию, из которой можно заключить, что она относит себя к числу избран­ных... Я предложил бы весь этот плод вдохновения, наделавший столько неприятностей, прочесть вслух в этом зале суда, чем будут разрешены многие недоразу­мения, возникшие в результате процитированных изре­чений из этого произведения.

О небо! Этого еще не хватало! На моем лице, на­верно, отразилось все мое отчаяние и страх, потому что Лики воспользовалась своим служебным правом и от­казалась приобщить к делу мои «поэтические измыш­ления», поскольку обсуждался вопрос именно о недо­пустимом разглашении содержания моих заметок.

— Хорошо. Раз нет, так нет. Из этого вы можете заключить, насколько хитры девочки и какими сред­ ствами они защищаются, — иронически заметил Андрес, что было встречено дружным шумом в зале, и Лики пришлось восстановить порядок, настойчиво по­звонив в колокольчик.

— Однако я должен еще раз вернуться к этой самой поэзии. Мне запомнилось нечто в таком роде: сияющие письмена звезд нам понятны уже с рожденья! Хорошо. Если какие-то там высшие звездные письмена ясны ей еще с рождения, то я, простодушный девятиклассник, спрашиваю ее, почему же она теперь, через семнадцать лет, не пользуется этими знаниями? Почему она — я снова цитирую ее собственные слова, бросается теперь выражениями, похожими на камни, чтобы поразить сердца?!

Должен сказать, что меня серьезно удивляет отказ судьи приобщить к делу эти «сияющие звездные пись­мена». Наш спор носит принципиальный характер и по­скольку именно в этой поэзии записаны одни принципы, а жизнь показывает несколько другие, то в интересах истины необходимо их сопоставить. Мне запомнились лишь некоторые случайные строки, но и этого доста­точно, чтобы сделать вывод. Есть общее впечатление. Если желаете, я могу тут же поделиться этим общим впечатлением — (я-то уж совсем не желаю!). — Я рис­кую снова вызвать возмущение и гнев девочек да и других присутствующих в этом зале, если, со своей сто­роны, приведу здесь одно сравнение. Когда читаешь эту элегию, то улавливаешь в ней примерно такую мысль (еще раз прошу извинить неделикатность выраже­ния) — «Мир — это море дерьма, а я в нем как цветок!»

Андрес с удовлетворением оглядывает смеющийся зал.

— Если бы я не знал, что в данном случае мы имеем дело с современной девушкой, ученицей школы- интер­ната в двадцатом веке, с настоящей комсомолкой, то счел бы всю эту историю бредом какой-то барышни ушедших времен. И не поэтому ли автор так стыдится обнародования плодов своего вдохновения, не поэтому ли...

Так теперь, значит, я сижу здесь на скамье подсуди­мых, у позорного столба. Я невольно подняла руку к лицу, словно защищаясь. Но какая уж это защита. Другие были настороже. Еще как. Какое-то время я ни­ чего не слышала. Пришла в себя только, когда настала очередь выступать Анне. Вернее, когда она захватила эту очередь.

— Меня удивляют приемы защитника. Вместо того, чтобы исполнять свои прямые обязанности, т. е. защи­щать обвиняемых, он обвиняет обвинителя. Ловко обходя при этом основной факт, что всякое разглашение чужой тайны — подлость! Как следует из слов защит­ника, он и сам принимал в этом участие, иначе откуда же у него эти цитаты! Удивительнее всего в данном случае то обстоятельство, что он не понял прочитан­ного или, может быть, просто не дочитал до конца. — (Восклицание Андреса: «Нет, не дочитал!».) — Но оста­вим это. Если защитник хочет провести дискуссию на литературную тему — (Похоже, что Анне на этот раз действительно пригодилось изучение иностранных слов.) — и если автор данного произведения согласен, то мы можем в ближайшем будущем устроить литера­турный суд или обсуждение этой работы. Во всяком случае, к данному судебному разбирательству эта тема не имеет по существу никакого отношения.

Далее. Не говоря уже о тех абсурдных намеках, ко­торые затрагивают Кадри Ялакас как комсомолку и которые тем более низки, что сам защитник верит в них столь же мало как я или любой из нас — не говоря уже об этом, я вынуждена отклонить обвинение, в под­тверждение которого он намерен, в случае необходи­мости, представить целый класс свидетелей.

Я серьезно удивляюсь, как защитник вообще осме­лился обратить внимание сегодняшнего суда на эти со­бытия. Разве он не боится таким образом окончательно скомпрометировать своих подзащитных?

Анне вызывает свидетелей из нашего класса. Оба события предстают перед присутствующими примерно такими, какими они были на самом деле.

— Так, теперь вы сами слышали. Что же удивитель­ного, что в таком случае даже самый тактичный чело­век может потерять самообладание. Скажите, почему ни одна из девочек никогда не слышала от Кадри ни одного некрасивого выражения или злого слова? Не следует ли сделать из этого вывод, что нашим дорогим соученикам, особенно десятиклассникам, приходится иногда отвечать на их же языке. По-видимому, на единственном доступном их пониманию языке, кото­рый они в состоянии усвоить...

Ох, дальше Анне говорила что-то о моих отноше­ниях с малышами и вообще в пылу спора принялась так хвалить меня, что это становилось для меня таким же мучительным, как «разоблачения» Андреса.

А в общем-то, история такова, что, если бы мачеха согласилась, я насовсем подарила бы Анне свое розовое платье!

— Что же касается так называемого фактического материала, то у нас его совсем не мало. — Тут Анне взяла лист бумаги, на котором были записаны статис­тические данные, собранные нами за несколько дней. — Вы только послушайте: Андрес Ояссон только в тече­ние понедельника 23 раза сказал «черт», два раза «ка­тись подальше» и, кроме того, такие выражения, как «давай испаряйся», «не заливай» и т. д. Собрала и за­писала Анне Ундла. За прошлую неделю у нас накопи­лось множество подобных и еще более неприятных наблюдений, касающихся нашего класса, тем временем как девочки из десятого сделали это по своему классу. Там картина еще хуже.

Далее приводились действительно ужасающие дан­ные относительно словарного запаса наших поп- маль­чиков.

— Разумеется, здесь упомянуто далеко не обо всем. В особенности, о словах и словечках, не выдерживаю­щих печати. А также не упомянуты различные анек­доты и двусмысленные шутки, которыми отличается мужская половина того же десятого класса.

Наша надежда, что Андрес, наконец, признает себя побежденным, оказалась, конечно, преждевременной.

— Как вы слышали, прокурор привел в своей речи целый лексикон школьного жаргона. По правде говоря, это совсем не открытие. Это было даже в газетах. И, что главное, этот словарный запас популярен не только среди мальчиков. К сожалению, мне не при­шло в голову заняться такой же статистикой по отно­шению к девочкам. Но эту ошибку можно поправить в будущем. Во всяком случае, я не верю, что разница будет особенно большой. Возможно, что не совпадают любимые словечки, но частота употребления несом­ненно совпадает.

Например, я лично, и, думаю, все присутствующие, слышали, как из уст самого прокурора, так и всех других девочек чуть не в каждом предложении такие выражения: «О господи!», «О боже!» и т. д. Ведь здесь, на комсомольском товарищеском суде, наверно, никто не станет утверждать, что упоминание черта больший грех, чем злоупотребление именем бога?

В зале опять дружный смех.

К сожалению, это был не единственный пункт, по­казавший, что мы и в самом деле выбрали для судеб­ного процесса слишком узкую тему. Андрес не только защищал мальчиков, это он делал в меньшей степени, но больше нападал на девочек, и многие его аргументы звучали достаточно убедительно. Он сказал, например, что одним из соучастников преступления была все же девочка, а именно Мелита, однако она почему-то не сидит на скамье подсудимых. Это замечание вызвало в зале гул одобрения.

— Хорошо, — снова вскочила Анне, на этот раз зна­чительно утратившая официальное достоинство своей прокурорской роли. В ее голосе звучало страстное, лич­ное чувство: — Вы тычете нам в нос Мелитой. Наме­каете на ее плохое поведение, легкомыслие. Но я опять спрошу вас, мальчиков, к т о в этом виноват?