экспедиции Русанова на «Геркулесе» и был одним из немногих оставшихся в живых ее членов. В 1920-м основал Арктический институт, в 1928-м возглавил экспедицию на ледоколе «Красин», которая спасла семерых членов экипажа дирижабля «Италия», летевшего под командованием генерала Нобиле. В 1931 году в качестве научного руководителя участвовал в международной арктической экспедиции на дирижабле «Граф Цеппелин». Потом был заместителем у О. Ю. Шмидта на «Георгии Седове». Профессор, доктор географических наук, кавалер орденов Трудового Красного Знамени и Ленина, вице-президент Географического общества СССР и член международных обществ, именем которого названы пролив и ледниковый купол на Земле Франца-Иосифа, бухта на Новой Земле, остров в архипелаге Северная Земля, горы и полуостров в Антарктиде. Человек, воплотивший в жизнь все, о чем мечтал. Он был арестован в 1938-м и расстрелян…
А еще была в его жизни революционная деятельность, и с Грином Самойлович подружился в Архангельске, куда его занесла та же нелегкая, что и нашего писателя: агитация, пропаганда, борьба с царизмом, отнесшимся к еврейскому интеллигенту, правда, довольно своеобразно и не в пример большевикам 1938-го милосердно: сначала отправили в кандалах в ссылку, а когда он оттуда сбежал, вернули, но уже без кандалов и через два года разрешили перебраться в Архангельск, где член РСДРП Самойлович стал секретарем Общества по изучению русского Севера и одновременно секретарем Общества политических ссыльных. Оттуда он и отправился с Русановым на Шпицберген.
О дружбе Самойловича с Грином упоминают И. С. Соколов-Микитов и В. П. Калицкая. Последняя писала: «В Архангельске Грин познакомился со ссыльным инженером, получившим образование за границей, Р. Л. Самойловичем. Они быстро подружились и перешли на „ты“. Самойлович жил в Архангельске с женой и двумя детьми».[370]
Встречались они и в Петербурге после революции, когда у обоих были уже новые, молодые жены, но старая мужская дружба сохранилась. Только Нине Николаевне Грин эта дружба принесла одну горечь.
«К концу ужина, длившегося часа два с половиной, он уже был совершенно пьян, – писала она про мужа. – Поднимаясь с тем или другим тостом, шатался. Заметила, как хозяин дома незаметно отодвигает от него бутылки, но Грин тянет их к себе. Пьян был не один он; все, кроме меня, ничего не пившей, и хозяйки дома, были в той или иной степени подпития. Но Грин был пьян больше всех и шумнее всех. После ужина пошли в гостиную, начались танцы. Беседуя с какой-то дамой, я сидела в стороне. Александр Степанович, стараясь держаться твердо, подошел ко мне, присел на ручку моего кресла и стал говорить: „Это все пустяки, Котофеинька! На свете все хорошо! Я не пьян, а весел для тебя, дружок мой! Вот, смотри, каков твой Саша!“
Я смотрела, улыбаясь. „Мой Саша“ был в лоск пьян. Галантно изгибаясь, он пригласил мою соседку на танец. Та, видимо, не очень заметив его состояние, пошла с ним в вальсе. Грин толкал танцующих, какой-то даме, зацепив, разорвал платье, чуть не уронил свою даму. Та, увидев состояние своего кавалера, закончила танец. Грин подвел ее ко мне, усадил и побежал, как он нам сказал, принести для нас чего-нибудь прохладительного. И… пропал. Через довольно долгий промежуток времени вернулся, еще больше шатаясь и неся два стакана с красным вином. Подошел, совершенно заплетающимся языком предложил нам выпить, но не удержал равновесия, пошатнулся и все вино вылил на меня и светлое платье моей собеседницы. Он пытался рукавом вытереть испорченное платье, пошатнулся и упал на пол. Пыталась поднять его, но не смогла. Подбежал Самойлович и другие гости, подняли опьяневшего окончательно Грина. Самойлович сказал мне, что после ужина Александр Степанович все время заходит в столовую, выпивает остатки из бутылок, ищет вино в буфете – оттого его так и развезло.
Грин покорно пошел в кабинет, но там долго не отпускал Самойловича, все приставал к нему с нелепым вопросом: „Как за него, такую свинью, вышла замуж его жена, такая милая женщина? Как она может от него, такого, даже детей иметь?..“
В полном отчаянии слушала и созерцала все это. Таким Грин передо мной предстал впервые. И я тогда еще не умела все это принимать мужественно, с чувством собственного достоинства. Самойлович ушел, а я горько-горько плакала, уткнувшись лицом в подушку. Мне казалось – вдруг он таким останется навсегда. Сердце разрывалось от отчаяния. От моих слез Александр Степанович как будто присмирел, лег и сказал, что будет спать. Поплакав, я задремала. Очнулась – нет Александра Степановича. Кинулась искать его, конечно, в столовую. Смотрю – он ищет в буфете, а в руках недопитый стакан вина. Тихонько позвала его по имени, он только мыкнул что-то. Взяла его за руки и привела в кабинет. Его начало рвать».[371]
Сравните это описание с тем, как разухабисто живописует лихо выпивающего Грина на дне рождения у Куприна Леонид Борисов, и станет понятно, за что Нина Николаевна Грин возненавидела автора «Волшебника из Гель-Гью» и его творение.
Надо было срочно что-то делать, и в голове созрело – бежать. Оставить родной город, бросить свой первый в жизни собственный дом (следующий у нее появится только за месяц до смерти Грина), друзей, знакомых и бежать. Чтобы уговорить его, она пустилась на хитрость. Нашла врача, старичка-еврея, которому честно все рассказала, а он в ответ: «Заболейте. Приходите ко мне с мужем. Я поговорю с ним».
Она стала жаловаться на боли в сердце. Грин заволновался и сам настоял на том, чтобы вместе пойти к врачу. Сказала, что знает неплохого доктора. Старичок внимательно ее выслушал и объявил, что пациентке необходимо уехать из Петрограда.
«Александр Степанович сам сделал нужный для меня вывод: „Из-за моих выпивок. Я знаю, дорогая, ты не жалуешься и терпишь, но на сердце все откладывается. Даю тебе слово не пить там, на юге“».[372]
Именно этим, не чем иным, объясняется переезд Гринов на юг.
«Из поездки 1923 года мы вынесли отчетливое впечатление, что жизнь в Севастополе, Ялте, вообще на южном берегу – не для нас. Нам нужен был небольшой тихий городок на берегу моря».[373]
За советом они обратились к человеку, который знал Крым лучше всех.
«Пошел Александр Степанович к Волошину. Вернулся от него обескураженный. Встретил меня, – рассказывает, – какой-то нелепый дядька, ломака, этакий рыжекудрый и толстомясый с хитрыми купецкими глазами. На мой вопрос о стоимости продуктов с презрительной миной ответил, что не знает – он де этим не интересуется. Поэт, видишь, так ему не до молока. Ну а Феодосией запугивает: „Там, мол, до сих пор людей режут, котлеты делают – не советую туда“. Посмотрел я на его мясо и подумал: тебя, такого жирного, не слопали, так уж на нас, худых, и аппетита не возникнет. Переедем в Феодосию».[374]
Так решил Грин и впоследствии никогда о своем выборе не жалел. А что касается Волошина, то, по предположению Нины Николаевны, «человек этот безмерно дорожил своей крымской популярностью, видимо, боялся конкурента на общественное внимание в лице приехавшего из Петрограда писателя и, кроме того, был ехиден и любил парадоксы. Представить Феодосию клоакой ужасов этому серьезному мрачноватому Грину, не шутя спрашивающему его, поэта, эстета и умника, о ценах на продукты и возможности получить квартиру, это неплохая идея. По этому поводу можно при случае блеснуть перед своими гостями очередной язвительной остротой».[375]
Грин позднее Волошина простил, хотя отношения между ними были очень неровными. Нина Николаевна была, по собственным словам, по отношению к Максу «злопамятнее». «Волошин-парадоксист, ради острого словца никого и ничего не щадивший, ломака и практичный в жизни хитрец… в его практичной душе, полной тщеславных желаний, прикрытых внешней опрощенностью, сатиричностью и блеском живого ума, желавшего всегда главенствовать»,[376] – так характеризовала она в своих мемуарах человека, о котором осталось множество взаимоисключающих воспоминаний самых разных людей, но, быть может, точнее всего выразил суть деятельности Максимилиана Александровича в Крыму едкий Мандельштам:
«М. А. – почетный смотритель дивной геологической случайности, именуемой Коктебелем, – всю свою жизнь посвятил намагничиванию вверенной ему бухты. Он вел ударную работу по слиянию с ландшафтом».[377]
В этой работе непрактичный Грин ему соперником не был и быть не мог, хотя Крым также очень любил, но своей, гриновской любовью.
