заработали.
Особенную трудность составляли наши карты. Они не корректировались более десятка лет. Отдельных сараев, обозначенных там, уже не было, они сгорели или сгнили. Углы рощ и дороги, по которым приходилось ориентироваться, не существовали или вновь появились; приходилось угадывать, расшифровывать ориентиры. (Позже мы воевали по картам, захваченным у противника. То были карты!)
После этих подвигов нас стали сохранять как нештатное подразделение и давать нам самые трудные задания по разведке и связи с подразделениями. Однако благоволение комбрига позволяло вести себя не совсем по-воински, а независимо и сохранять, как утешение, штатские замашки.
КОНЬЯК MARTEL
Странно, смешно, удивительно… но мы начали наступать.
Еще совсем не приготовившись, не аклемавшись, и уже в бой.
Как-то вдруг все началось. Я остался один. Неглубокая ямка в песке до пояса укрывала нижнюю часть тела, а верхней некуда деться.
На войне много страшного, и очень страшного. Страшно вылезать из передового окопа при молчании противника, страшен близкий разрыв снаряда, особенно если ты не слышал выстрела, страшно, когда вдруг не привезли водку (а вдруг ее отменят, как воевать?), но очень страшны два обстоятельства: идущий на тебя танк, и очень страшно остаться одному.
На тебя идет танк с черными пауками, а ты в неглубоком окопчике-ячейке с ножом и пистолетом в кармане. Ни лечь, ни сесть, ни выстрелить, ни удрать. Тут, как говорят, самый раз завернуться в белую простыню, но их забыли нам выдать.
Наше поколение точно знало, что воевать будем на земле противника, что норма поведения — Павлик Морозов, что амбразуру нужно закрывать своим телом, что ложиться нужно под гусеницу танка, привязав к животу связку гранат, и думать в эту минуту об отце народов Сталине. А у меня была одна лимонка, думал я об Ирочке и Лене, и не было чем привязать гранату к животу; не хотелось привязывать и просто не хотелось ложиться под гусеницу, и было страшно мне, очень страшно. Первый бой, первый танк, первый страх. Трудно альпинисту признаваться в страхе, но правда есть правда.
Танк испарился, улетучился, уехал, уполз, упятился… не знаю, куда девался. Редкие выстрелы винтовок, а очереди автоматов постепенно прекратились. Вдали лесок, прямо перед нами открытое песчаное пространство. Началась тишина.
Предполагалось (по моим понятиям), что наступаем мы, но наступила тишина. Сплошных окопов не было, каждый сидел в индъячейке один. Где моя разведкоманда альпинистов — неизвестно. Где командиры и начальники — неизвестно. Перед ячейкой кучка песка — бруствер, на всем пространстве впереди много таких кучек. Вдруг сильнейший взрывной звук. Что это? Нас обстреливают, мы обстреливаем? Темнота моя густая!
После третьего взрыва я оглох и понял, что за мною, шагах в пятнадцати-двадцати, в кустах спрятались наши пушки и по ком-то стреляют, по кому стреляют — не видел.
Еще раз выстрелила, проклятая, и кто-то закричал: ура!!!.. И справа появились фигуры бегущих вперед, согнувшиеся, а иногда ползущие. Я не торопился. Решил посмотреть, что будет дальше, не из любопытства, конечно, а из вялости, заполнившей сознание и набившейся внутрь от непонятности происходящего. Я даже не уверен был в том, что стреляет наша пушка и бегут наши солдаты. Вдруг я заблудился, и это противник наступает? А я перепутал, где тыл и наши и где они.
Наконец, включив все свои аналитические способности, на треть доказал себе, «что к чему», вылез из своей ячейки и, согнувшись как мог ближе к земле (хотя выстрелы все прекратились), побежал вперед.
Пределом моей мечты была видневшаяся впереди, метрах в пятидесяти (стадион поперек), другая ячейка.
Добежав благополучно, я прыгнул на дно.
Странно! Почему у меня брустверок был сюда, а у нее — туда? У меня на юг, а у нее — наоборот? Повернулся спиной вперед — и, о чудо, о изумление! О восторг! На песчаном бруствере, обращенном к той моей первой ячейке, разбросаны гильзы от автоматных патронов (взял в руку, еще теплые) и воткнута в желтый приятный песочек (из него бы замки строить) бутылка коньяка «Martel» — полуполная, полупустая, полувыпитая. О чудо! О восторг! Этот Ганс, Фриц или Франц стрелял в меня и не попал, а я его не видел и стрелять в него не хотел, да и не из чего было. Он высокий, рыжий, с белесыми глазами и шмайсером (я тогда еще шмайсер видел только на картинках Б. Ефимова). Или маленький, темный, плюгавый, противный, как Геббельс или Берия, в пенсне. Но молодец, выпил полбутылки Мартеля и ничего, убежал. А я не видел. Жаль! Чего бы я делал, увидев, как он уходит. Может быть, он не бежал, не пригибался, как я, а шел в рост, наплевав на меня. Я бы, конечно, не стрелял. Шут с ним, пусть уходит. Мы еще встретимся (как дед Мазай с зайцем) в сорок четвертом. Тогда я пойду в рост…
Но что делать? Первое — попробовать Мартеля? Я не пью, и противно: он пил из горла. Взять с собой? Подарить?.. Никого нет, мои не пьют (Великанов не разрешает). Втыкаю бутылку горлом в песок, и коньяк, как в песочных часах, медленно убывает, всасываясь в него. Я побежал дальше. И веселее.
Оказывается… я был в пятидесяти метрах от немцев! И мы наступаем на город Сольцы. Как интересно! Я узнал об этом уже на полдороге к этим Сольцам.
Мы вышли на дорогу, идущую по берегу реки Шелони. Песчаная, ровная, кое-где забранная булыжным покрытием.
Альпинисты соединились. Все десять, все вместе, уже идем, а не наступаем. На дороге стоит немецкий мотоцикл BMW с коляской. Два немца убитых лежат рядом. Багажник раскурочен, вокруг разбросаны тряпки, вещи, презервативы. Опять они заблудились и выскочили на нашу кухню и поваров, их изрешетили пулями. Изрешетили, сделали дырявыми как сито, ситечко, решетка, решето. Палили в уже мертвых. Жестоко стрелять в мертвых. Пули делали швакк… швакк, иногда проходили насквозь и бились о камни.
Я ушел поскорее. Некрасиво было.
А раз некрасиво, значит, неправильно.
Было светлое солнечное утро июля 41-го. Чего хотелось? Хотелось остаться живым. И это было уже как твоя тень на облаке. Чем ты к ней ближе, тем она дальше.
Мы шли брать городок Сольцы, юго-западнее Новгорода, на той же реке Шелони. Оказывается, был приказ контратаковать врага и взять город обратно. А был ли он взят немцами раньше? Я шел и смотрел на войска глазами футбольного комментатора. Поток солдат. Поток уставших и крайне уставших солдат. Повозки со снарядами, одна-две пушки (в болотце мы их обогнали), на обочине дороги наш танк БТ (Быстроходный Танк), не проявляя себя, загорал в кустах. На броне (весьма слабой, ввиду быстроходности) сидели трое и тоже загорали в густой пыли. Колонна, похожая на «Железный поток», ползла, спотыкаясь на пробках и мостиках через ручьи. Подразделения и части нашей бригады, жирно перепутавшись с другими дивизиями и полками, получили полную автономию, ибо командиры не знали, где штаб, и шли, толкаемые потоком, с надеждой, что когда дойдем, их найдут и скажут, где тут помирать. Кроме первого желания, о котором уже сказано, хотелось какого-то порядка. Казалось, он поможет выжить. Но порядком не пахло.
К середине ночи мы дочапали к г. Сольцы (не к Сольцам, как по-русски, а к г. Сольцы, как по военной науке, — у «них», военных, названия не склоняются). Город был пуст, как наши желудки. Тут, как ни странно, все части расслоились. Глашатай кричал: «1-я Горнострелковая, сюда!» С повозки раздавали хлеб и консервы (банку на троих). Мы пошли в штаб и двинулись обратно к Шимску. Альпинисты разбежались по частям, заворачивая их на обратную дорогу. Торопить никого не приходилось. Все повторяли: «Немец может вернуться». И шли усталые, быстрее, чем утром свежие. Никто не перепутывался, никто не застревал. Тихо. По обочинам шли быстро и споро толкали телеги, не разрешая соседям курить, чтоб не
