— Благодарю вас, — задумчиво произнес Иван Никандрович. — А что вы можете нам сказать, товарищ Любовцев?
Я вздрагиваю. В кровь поступают аварийные запасы адреналина. Сердце стартует с места в карьер, как на стометровке. Я зачем-то вскакиваю на ноги.
— Можете сидеть, — усмехнувшись, говорит директор, но я не слышу его. За мной стоит мой малыш, мой Черный Яша.
— Если бы я заранее знал, — медленно начинаю я, стараясь унять биение сердца, — все те проблемы, которые породило появление Яши, я бы, наверное, не пытался создать его. Но он существует, и я не могу представить себе, как можно даже говорить о том, чтобы отдать кому-то наше детище.
— Я понимаю вашу горячность, — очень серьезно говорит директор, — но горячность еще никогда не заменяла ответа. Перед нами стоят сложнейшие проблемы, вы же восклицаете с горящими глазами «наше детище» и считаете, что на этом дискуссия исчерпана.
— Я не хочу исчерпывать никакой дискуссий. Я хочу только сказать, что не надо бояться спорных вопросов. — За мной стоит Яша, я перешагнул через свою трусость, и сейчас мне безразличны интонации директорского голоса. — Да, Яша породил массу запутаннейших вопросов, это верно, — продолжаю я, — но это за наука, если она не порождает с каждым шагом новые проблемы? Да, нам трудно относиться к нему, как к живому существу. Ну, формально он не живой. В нем не бьется человеческое сердце и не течет по жилам кровь. Но он думает и страдает. Он любит и ненавидит, он ищет свое место в мире. Да, можем гадать, будут ли созданы другие такие, понадобятся ли человечеству не искусственные интеллекты, а родные братья по разуму, и если да — как сложатся их отношения. Мы, кстати, не раз говорили с Яшей на эту тему…
— И что же? — спрашивает меня Иван Никандрович.
— Яша сказал, что это очень сложный вопрос и он должен подумать. Он обещал продумать варианты.
— Интересно. Значит, необходимость пребывания Яши в институте не вызывает у вас никаких сомнений?
— Нет, Иван Никандрович. — говорю я с таким жаром, что мне становится смешно, и я улыбаюсь.
— Благодарю вас. Ну, и вы, Григорий Павлович, по-прежнему придерживаетесь своей точки зрения?
— Да, — твердо отвечает Эмма. — Я считаю создание э… э… Яши безнравственным…
— Как это — безнравственным? — подскакиваю я.
— Спокойнее, Толя, спокойнее, — урезонивает меня Сергей Леонидович и тянет вниз.
— Именно безнравственным, — все так же неожиданно твердо говорит Эмма. — Мы создали жизнь, не подумав об ответственности… — Я пытаюсь снова вскочить, но Сергей Леонидович крепко держит меня. Эмма делает досадливое движение рукой. — Я знаю, что вы подумали, но я говорю об ответственности перед самой этой жизнью. Имели ли мы право создавать разум, заведомо обрекая его на страдания? А он должен страдать, я глубоко убежден в этом…
Колени уже не дрожат у меня от возбуждения, уровень адреналина упал до нормального. Вот тебе и Эмма, кто бы мог подумать…
— Простите, Григорий Павлович, — вдруг говорит Татьяна Николаевна. — Я мать. Я знаю, что такое ответственность. Рожая ребенка, тоже ведь не уверен, что он всю жизнь будет только смеяться… Но все же мы рожаем. Давно уже рожаем. И мы все с вами рождены, и никто не выдавал нашим родителям гарантии, что мы не будем страдать…
— Я понимаю вас, — сказал Эмма, — но, к сожалению, не могу согласиться. Я считаю, что мы не вправе решать этот вопрос.
— Ну что ж, благодарю вас за высказанные мысли, — кивнул задумчиво Иван Никандрович и вдруг улыбнулся доверительно: — Знаете, когда-то я мечтал о том, чтобы стать директором института… — Он бросил быстрый взгляд на заместителя. — Если бы я знал в то время, какую ответственность мне придется брать на себя, я бы, наверное, не стремился так сидеть за перекладиной буквы Т. Но решать что-то нужно. Прав, безусловно, Григорий Павлович…
Я почувствовал, как холодный влажный комок поднимается во мне по пищеводу. Еще мгновение — и он закупорит горло.
— И тем не менее, — продолжал директор, — я не могу заставить себя передать Яшину судьбу в чужие руки. Посмотрим, посмотрим…
Я еле доплелся до нашей комнаты, таким измученным я себя чувствовал.
— Это ты, Толя? — спросил Яша своим каким-то удивительно тусклым и скучным голосом. Три недели налаживали этот звуковой синтезатор. Слава богу, что хоть таким голосом он может теперь говорить,
— Я, Яшенька.
— Ты чем-то расстроен?
Это что-то новое, отметил я. Он уже умеет определять состояние человека по голосу.
— Да ничего особенного.
— Ты напрасно пытаешься меня обмануть, Толя.
— Я не пытаюсь, — вяло сказал я.
— Врешь.
— Нехорошо говорить старшим «врешь».
— Лжешь, обманываешь, говоришь неправду, заливаешь, пудришь мозги, вешаешь лапшу на уши.
— Это еще откуда?
— Из повести, которую ты вчера мне дал. Страница сто шестая, четвертая строка сверху.
— Зачем ты держишь все это в памяти?
— Не увиливай от темы разговора. Ты прекрасно знаешь, что я помню все.
— Нехорошо говорить старшим «не увиливай».
— Не отклоняйся, не отвлекайся, не теряй нить, не растекайся мыслию по древу. И расскажи, чем ты расстроен, огорчен, опечален, выбит из привычной колеи. Но если не хочешь, можешь не рассказывать. Я ведь и так догадываюсь, что речь шла обо мне. И даже представляю себе, что там могли говорить.
— И что же ты представляешь, дорогой Яша?
Яша помолчал, потом его динамики издали какие-то царапающие звуки. Я вздрогнул, но тут же сообразил, что это, должно быть, смех.
— Мне не хотелось бы говорить.
— Почему?
— Потому что ты поймешь, что я все понимаю.
— Так или иначе я уже догадывался об этом.
— Да, Толя, я все понимаю, Я понимаю, какое я тяжкое бремя для тебя, для Тани, Феди, Сергея Леонидовича, Галочки — для всех, кто хорошо относится ко мне.
— Это неправда, — сказал я с пылкостью, которая рождается только тогда, когда тщетно пытаешься убедить в чем-то самого себя.
— Правда.
Я вспомнил, как Яшино печатающее устройство выстукивало «Правда?», когда я уверял его а своей любви. Сегодняшняя правда была другой, зрелой и печальной. Он жил в ином временном масштабе. В переводе на масштаб человеческой жизни он прожил за эти два месяца лет двадцать. Впрочем, говорят, что больные и увечные дети взрослеют намного быстрей здоровых…
Я не стал больше переубеждать его.
Глава 6
В субботу я оказался в гостях у Тони и Володи Плющиков. Видимся мы редко, и была бы моя воля —
