— А дар у него врождённый?
— Нет, не врождённый…
— Благоприобретённый, значит.
— Опять не угадал.
Я удивился:
— А как тогда?
— Злоприобретённый у него дар, — назидательно ткнув в небо пальцем, сообщил Боря.
— Это как?
— Да так. — Молотобоец скинул затёкшие ноги с перил, просунул берцы между балясинами и, потянувшись так, что захрустели богатырские косточки, начал рассказывать: — Сейчас ехали, он нам по дороге свою историю поведал. Представляешь, до сорок первого был непосвящённым. Ни сном, ни духом о реальной магии. Маменьким сынком рос, скрипку дедову терзал, слыл вундеркиндом и собирался после школы в консерваторию поступать. Но хрен там, не вышло ничего. Немец не дал.
При этих словах на лицо Бори наплыла тень благородной печали. Помолчав тяжёло, со значением, как это умеют делать повидавшие виды мужчины, молотобоец продолжил:
— В сорок первом ему как раз восемнадцать стукнуло. Здоровье ни к чёрту, очкарик с малолетства, белый билет, всё такое, но умудрился как-то это дело скрыть, записался добровольцем. В окопах, говорит, с ним чудо-то и приключилось. В ноябре дело было. В окрестностях деревни Мыкдино, что под Волоколамском. Довелось в тот день ему и ещё семнадцати бойцам взвода истребителей танков удерживать до подхода основных сил высотку одну безымянную. Оно дело такое, знаешь, суровое, высотку-то удерживать. Но держали. Назло всем и всему держали. Всё утро держали, весь день держали, а ближе к ночи некому стало держать. Из живых только наш Аскольд остался, да и тот тяжело раненый. — Тут молотобоец ткнул себя пальцем в висок. — Прикинь, Егор, осколок с двушку советскую у него в башке застрял. До сих пор там. Как не убило, сложно сказать. Повезло. Крупно повезло.
— На себе-то не показывай, — посоветовал я.
Боря одёрнул руку, вновь спрятал её в рукав бушлата и продолжил рассказ:
— Вот от того немецкого подарка, что ему в голову прилетел, Аскольда и переклинило. Что и как, бог весть, но только открылся у него в ту же секунду известный дар. Ну а как открылся, взял Аскольд в руки скрипочку, он её дедову умудрялся повсюду с собой таскать, да выдал такую музыку забубённую, что восемь мертвецов один за другим на ноги встали. А как встали, тотчас взялись за ружьишки свои табельные и ну снова по фрицам шмалять.
— А почему только восемь? — заинтересовался я.
— У остальных, говорит, тел не осталось, — пояснил Боря. — На куски остальных разорвало. А если плоти нет, куда душе тень откинуть?
— Ну да, — согласился я. — При таком раскладе — некуда
Сказал и представил себе эту мрачную картину. Раненый красноармеец, у которого открылся дар, принёсший ему кошмарные откровения о мире, стоит в полный рост под холодным небом родины и выводит на старенькой скрипке свою мелодию. И мелодия та волшебная, заглушая взрывы-выстрелы, заставляет геройски погибших пареньков долбить, долбить и долбить из противотанковых ружей по превосходящим силам противника. Представил такое и покачал головой:
— С ума сойти можно.
— Да, не для слабонервных кино, — согласился со мной Боря, после чего добавил не без редкого для него пафоса: — И покуда длилась та яростная музыка, продолжался неравный бой.
Отметив машинально, что Боря в слове «музыка» почему-то ударил на «ы», я спросил:
— Слушай, а как он их упокоил?
— А никак, — ответил молотобоец. — Я спрашивал, говорит: на утро подмога подошла, и его контуженного да израненного сразу в госпиталь полевой определили.
— А как с поднятыми дело обернулось?
— Говорит, бабы деревенские солдатиков отпели. Нашлась там одна грамотная повитуха-знахорка, подсказала остальным, что да как. Сам он об этом позже узнал, после войны, когда в тех местах мемориал бойцам восьмой гвардейской дивизии открывали. Аскольд на этом мероприятии с той самой повитухой случайно и встретился. Знаешь ведь, как это оно у нас, посвящённых, бывает: глаза в глаза, и нате вам. Короче, перемигнулись, познакомились, разговорились. Говорит, до сих пор переписываются. Такая вот история.
На этом тема исчерпала себя, и мы на некоторое время вновь замолчали. Я подумал, что молотобоец воспользуется затишьем и опять уснёт. Но нет, не случилось. Мостился он, мостился, да так и не сподобился.
— Ирма на связь не выходила? — дёрнуло меня спросить в какой-то момент.
Боря нахмурился и мотнул головой:
— Нет.
— Смешная девчонка.
— Считаешь?
— А нет? Вспомни, как просилась в полёт. Разве не смешно?
— Не в себе была, — вымучено улыбнувшись, поставил Боря диагноз, после чего прихлопнул злую осеннюю муху и вдруг заметил: — А я ведь тебя, Егор, тоже никогда не видел обращённым.
— А хочешь? — спросил я.
— Вообще-то, честно говоря, любопытно. Позовёшь как-нибудь?
— Запросто. Только вряд ли ты что-нибудь увидишь. Вернее даже так: увидеть-то увидишь, но ничего не разберёшь. Спросит потом кто, а какой он, дракон, ничего ответить не сможешь.
— Почему это? — не понял Боря.
— Потому что никому не дано понять, какой он, дракон, — пояснил я и, видя по его лицу живой интерес к теме, поведал старинную притчу: — Как-то очень-очень давно, в ту пору, когда чистоту людских помыслов не баламутила доступность потребительского кредита, настоятель одного буддийского монастыря повелел послушнику изобразить на стене храма золотого дракона. «Как же я смогу это сделать, если никогда не видел драконов?» — задался справедливым вопросом монах. Однако послушание есть послушание, пришлось пареньку взяться за кисть и приступить к работе. Только как он ни старался, а ничего толкового нарисовать не смог и, сокрушаясь зело, во сне и наяву повторял всё тот же единственный вопрос: «Как же мне нарисовать дракона, если я никогда его не видел?» В бесплодных муках прошёл месяц. Потом второй. Третий. Ещё один. Прошёл год. И вот однажды на рассвете сила желания выжала из реальности невозможное, доведённый до крайнего психического истощения монах увидел в окне золотого дракона. То выныривая из облаков, то снова ныряя в них, крылатый выделывал всякие воздушные кренделя, будто говоря ему таким образом: «Ты хотел меня увидеть человек, ну так вот он я, рисуй». Но и тут ничего у парнишки не вышло. То ли обрадовался сильно, то ли сильно перепугался, только сразу рухнул в обморок. А когда очнулся, дракон уже исчез. И сколько потом несчастный не силился, а вспомнить, как выглядел крылатый, так и не смог. А и никто бы не смог.
— Много слов, — сказал Боря, едва я замолк. — Только всё равно не понял, почему нельзя дракона запомнить драконом?
Пришлось растолковать.
— Для тех, кто в танке, объясняю: нельзя увидеть глазами то, что можно увидеть лишь сердцем.
— Фигня всё это, Егор, — не поверил молотобоец. — Ты только свистни, возьму фотик, или даже камеру, и в лучшем виде всё запечатлею. Вместе потом позырим.
Не успел я сказать ему, как глубоко он ошибается, в доме зазвучала скрипка.
В этих удивительных, ни на что не похожих, жутковатых звуках, что наполнили пространство, было столько изначального смысла и первобытной печали, что окружающий нас мир затих, посерел и сделался чем-то глубоко вторичным.
— Душу мертвяка притягивает, — тихо произнёс Боря, после чего широко перекрестился.
А я поёжился от неприятного ощущения и, глядя на то, как зашевелилась на полу убитая молотобойцем муха, процитировал одного хорошего поэта:
— На страшную музыку вашу прекрасные лягут слова.
