delirium tremens. Видите, в углах рта выступила пена? Он не понимал, что творит. Пускай его отнесут в мою палатку. Я займусь им после.
Майор не поверил своим ушам.
– Вы шутите, сударь? Припадок или нет, но этот субъект накинулся с оружием на охрану его величества! Я лишился шестерых человек! Его нужно поместить под крепкий караул, а когда очухается, допросить!
Спорить аптекарь не стал. Спросил:
– Вы знаете, с кем говорите?
– Конечно. Вы – барон Анкр, фармацевт его величества.
– Ну, так вы знаете недостаточно. Прочтите.
Старик вынул какую-то бумагу и сунул майору под нос. Прочтя несколько строк, написанных летящим почерком, и увидев подпись, офицер вытянулся и отсалютовал.
– Где моя палатка, вам известно. Пускай этого человека передадут моим слугам.
Серебряную флягу барон спрятал в карман, золотую же не выпускал из рук.
– Дорогу, дорогу! – повелительно прикрикнул он на свиту, идя назад в шатёр. – С императором всё в порядке. Скоро он вернётся на командный пункт!
В третьем часу пополудни Наполеон вышел к генералам бледный и покрытый испариной, но зато сам, без посторонней помощи. Кулаки за спиной императора были судорожно сжаты. Военачальники бросились к нему.
– Вы отдохнули, сир? Какие будут распоряжения?
Не отвечая, полководец протянул руку за подзорной трубой. Оглядел затянутое дымом поле и злобно воскликнул:
– Как, центр ещё не взят!? Почему артиллерия еле стреляет? Мя теряем время!
Сражение возобновилось с новым жаром и не утихало до самого вечера.
IX.
И предстал Самсон перед Сфинксом, что даёт ответ на главный вопрос, занимающий всякого смертного человека: может он жить дальше или же настало ему время умереть.
Умирать не хотелось. Из-за тайн бытия, остающихся необъяснёнными. Из-за Киры Ивановны. Из-за того, что Самсон был ещё так молод. Вообще – из-за всего на свете! Не существовало ни одной причины, которая побуждала бы Фондорина окончить свои земные дни.
Проще всего было бы спросить грозного Сфинкса напрямую, кончена жизнь иль нет. Но чувство достоинства не позволяло унижаться пред истуканом. Да и страшновато было спрашивать, если уж честно. Вдруг идол покачает своею каменной башкой, и тогда не останется никакой надежды.
Тут важно знать, что Сфинкс был не ассирийский, с бородой, и не греческий, с головою женщины, а египетский, то есть с ликом скуластым и совершенно непроницаемым.
Сколько Самсон ни пробовал прочесть свою судьбу по этим мертвенным чертам, ничего не выходило. Двигаться было очень трудно, тело отяжелело и почти не повиновалось, но Фондорин всё-таки пытался заглянуть в глаза чудищу.
Увы, это было невозможно. Сфинкс парил на недосягаемой высоте. Взор его узких, прищуренных глаз был неуловим; впалые глазницы озарялись то сиянием дня, то мерцанием луны, то загадочным багровым пламенем.
Самсон чувствовал, что плывёт куда-то, покачиваясь на волнах. Ощущение это было бы не бесприятным, если б не нависающий сверху Сфинкс, загораживающий собою половину неба. Спастись от этого неотступного видения профессор мог, закрыв глаза и опустившись в черноту сна, но стоило ему пробудиться, и египетское страшилище оказывалось тут как тут.
Наконец эта мука Фондорину надоела. В очередной раз проснувшись и увидев над собою Сфинкса, Самсон прошептал (а самому ему показалось – крикнул):
– Иль сгинь иль отвечай! Я тебя не боюсь!
Красноватый огонёк вспыхнул ярче, по лицу Сфинкса колыхнулись тени, но само лицо осталось неподвижным, а взгляд так и не обратился на лежащего.
Зато с другой стороны раздался вполне обычный, человеческий голос, который сказал:
– Tiens! Il s’est éveillé.[18]
Профессор задрал голову. Зрение его понемногу начинало проясняться.
Он не плыл по волнам. Он лежал на дне отменно покойной коляски, с хорошим рессорным ходом. На облучке сидел возница в шинели и вязаной шапке – он-то и сказал «Tiens!». Судя по цвету неба, время было вечернее, вскоре после заката. Погода сырая и холодная.
Лоб у Фондорина был обвязан тряпкой – в этом он убедился, ощупав себя рукой. Сфинкс же, несомненно, был порождением беспамятства.
Но когда Самсон опустился на мягкое ложе и поглядел назад, то вновь увидел скуластое лицо, зловеще обагряемое снизу.
Сознание окончательно вернулось к профессору, и он понял: это не сфинкс, а очень смуглый человек со странно застывшим лицом сидит и курит медную трубку, из которой при каждом вдохе вылетают красные искорки.
Тот, кого Самсон в бреду принимал за истукана, очевидно, находился на одном и том же месте безотлучно днём и ночью. Вот почему казалось, что лик освещаем то луной, то солнцем.
– Qui êtes vous?[19] – спросил Фондорин – всё же не без боязни.
Ответа не было.
– Этот не услышит, – сказал кучер и сам засмеялся – видно, соскучился молчать. – Вы его толкните ногой, я уж сам с ним объяснюсь.
Фондорин с опаской дотронулся носком сапога до щиколотки сидящего.
Египтянин (так профессор теперь переименовал Сфинкса) шевельнулся и наконец удостоил воззреть на простёртого Самсона сверху вниз.
– Видишь ты, он очнулся! – очень громко и, помогая себе жестами, заговорил возница. – Надо сказать господину барону! Понял ты, арапская морда?
Не издав ни звука, Египтянин очень ловко, прямо на ходу, спрыгнул с сиденья наземь и исчез. Приподнявшись на локте, Фондорин его уже не увидел. Зато теперь он мог оглядеть дорогу.
Она была полна людей, лошадей, повозок. Вся эта масса двигалась в одном направлении. Слева от дороги чернел лес, справа серело поле.
«Это обоз. Французский обоз. Я в плену», сказал себе профессор, обессилено откидываясь на подстилку. Последнее, что он мог вспомнить из своего дообморочного состояния – как бежал к холму, глотая из фляги напиток варяжских головорезов. Но отчего тупо ноет голова и плохо слушаются члены, Самсону было непонятно. Симптомы похмелья после принятия большой дозы неразбавленного мухоморного экстракта выглядели бы совсем иначе: тремор, потливость, сухость во рту. Профессора же, наоборот, знобило без дрожи и поминутно приходилось сглатывать обильную слюну. Очень странно.
Кажется, сильно упало давление в кровеносных сосудах. Явственно понижен биологический тонус. Мышцы неестественно задеревенели. Все нервные рефлексы притуплены…
Самодиагноз не был доведён до конца, потому что к коляске подъехал верховой в высокой двухуголке и чёрном плаще. Откуда-то вынырнул молчаливый Египтянин, взял коня под уздцы и помог всаднику спешиться. Кучер придержал лошадей.
– Вы очнулись, – сказал незнакомец, поднимаясь в экипаж и усаживаясь на сиденье. – Вы ведь понимаете по-французски? Если угодно, я могу изъясняться и по-русски, но, сколько мне известно, среди людей вашего круга французская речь распространена более, чем родная.
Последний отблеск ушедшего дня пал на сухое, с резкими чертами лицо, и Фондорин не без
