маленький мужик.
Тот с готовностью подмигивает:
— Треугольник есть особая треугольная окружность, потому что в углах заложено пассивное движение. Кажется, что там полный покой, а на самом деле поворот на триста шестьдесят градусов. Гляди, — сосед рукой чертит в воздухе треугольник и при этом выкрикивает: — Даю круг!
Смутная тревога повторно тычет Сафронова в грудь, мягко ломит под ребрами, он кивает, после чего спускается со своей полки. Двое нижних соседей сидят друг напротив друга, тоже какие-то игрушечные, будто из кукольного театра. Один поглаживает и щиплет заросший подбородок:
— Заметил, что руки у меня худые и необычные, и накупил книг по физкультуре. Занялся воспитанием рук и на этом желудок сорвал — не варит...
Второй морщит лоб, щупает его и жалуется;
— Морщинистый он у меня какой-то. Ну что ты скажешь... Прям хоть сахарные уколы делай! Или на Черное море путевку бери — травматизм сплошной!
Сафронов шарит под полкой тапки, затем поднимает взгляд на вешалку, где на крючке чья-то куртка из затертой замши с рыжими, словно лишайными, пятнами. Эта куртка вызывает в памяти эпизод, как в раннем детстве Сафронов наблюдал скачущую по карнизу смешную хохлатую птицу. Сафронов сидит на корточках и никак не может прогнать навязчивое видение птицы.
Наконец Сафронов находит тапки, резко поднимается, видит в зеркале на двери свое отражение, по которому катится рябь, как от волны, и Сафронова одолевает всеобщая чуждость. Предметы зыбки, точно в тумане. Цвета сохранились, но вылиняли до самых бледных оттенков. Потерявший ощущение себя, Сафронов уже готов закричать от страха, только стыд перед соседями удерживает его. Сафронов берется рукой за полку, и все становится знакомым. Даже слишком. Сафронов по-новому узнает попутчиков. Он неоднократно встречал их в тех или иных местах, куда заносила его беспокойная работа.
— Кушать будешь? — тонким голосом спрашивает сидящий справа. — Садись! — приглашает он уже неожиданным басом и чуть придвигается к окну. В последний раз этот двухголосый мужик, прикинувшись работником склада в Рыбинске, не хотел подписывать Сафронову накладную. Сафронов вспоминает его фамилию — Янкин. В купе он представился то ли Валеркой, то ли Генкой, но на самом деле он — Янкин.
Сафронов не голоден, но лезет за пакетом с продуктами. Он шевелит под столом руками и понимает, что все движения уже не его. Этими посторонними движениями Сафронов вытаскивает вареное яйцо, бьет об угол стола и чистит.
— Приятного аппетита, — желает нижний сосед слева.
— Благодарю, — отвечает Сафронов, отмечая, что и речь у него сделалась какая-то чужая и необычная, с легким и болезненным эхом в груди. Яичная скорлупа не хрустит, а рвется, точно бумага.
Сосед начинает хрустеть целлофановой оберткой, чтобы вернуть скорлупе правильный трескающийся звук. Сафронов уже видел этого типа в гостинице, он жил в соседнем номере, и администраторша к нему обращалась: «Яков Ильич». А у того, кто наверху — фамилия Рузаров. Он доставал Сафронову билеты на обратную дорогу и был с бородой, которую теперь для маскировки сбрил.
Сафронов недоумевает, зачем эти трое преследуют его. Сафронову страшно. Он откусывает половину яйца, хочет глотнуть остывшего чаю, кружит рукой над стаканом и не понимает, как к нему подступиться. Сафронов смотрит на желтый глазок в яйце и вдруг начинает все видеть желтым. Он моргает и трет глаза, пока желтое не оседает песчаной мутью на зрительное дно.
Поезд останавливается на какой-то станции. Сафронов мельком замечает за окном две огромных ноги в развевающихся штанинах. У него даже перехватывает дыхание при виде этих исполинских штанин, но раньше изображение пульсирующим толчком смещается внутрь вагона и оказывается шторками на окне, которые отодвинул рукой Рузаров.
— Может, и мне пива купишь? — неожиданно просит Рузаров. Сафронов не собирался никуда выходить, но послушно поднимается.
— Возьми деньги, — Рузаров сыплет в протянутую ладонь Сафронова елочные иголки. Сафронов хочет сказать, что это не деньги, но стесняется и решает промолчать. Он идет по коридору в тамбур, спускается на перрон.
Полустанок пахнет горькой паровозной гарью. Проводница тянет носом воздух, бормочет: «Атом запустили», — и рисует в воздухе пальцами ядерный гриб. Контур вспыхивает белым пороховым облачком, оставляя запах подожженной спички.
Неожиданно Сафронова хватают за рукав. Это всклокоченная некрасивая девушка. На загоревших плечах у нее похожие на пятна витилиго следы купальника. Она шепчет Сафронову:
— Вы просто не представляете, куда едете! — лицо девушки сковано какой-то плачущей гримасой, напоминающей гипсовую маску.
— Он едет в стойло! — весело отвечает за Сафронова полный носатый мужчина в сером костюме и похлопывает Сафронова по спине. — Не пугайтесь. Уполномочен наблюдать за молодой матерью с тройной фамилией: Васнецова-Примак-Витлер!
— А почему Витлер? — спрашивает Сафронов, поражаясь несуразности вопроса.
— Витлер происходит от слова «глист», — вмешивается старик в синей школьной форме и кедах. У него в руках картонная коробка, откуда раздается дружный птичий писк.
— Утята, — старик улыбается Сафронову, открывает коробку и достает черных утят, которые вперевалку бегут по перрону. Один утенок падает на бок, потому что он заводной, как с облегчением догадывается Сафронов. Желтая муть в глазах улеглась, мир постепенно принимает здоровые логичные формы. Ему даже кажется, что соседи по купе не Янкин, Яков и Рузаров, а действительно Валера, Николай, Сергей — или как они там себя назвали — словом, обычные случайные люди, попутчики. Немного смущает стоящая на перроне босая деревенская девочка в платочке, платьице и с тонким пастушьим прутиком. Одна из торговок пивом предлагает пассажирам стеклянные шары-сувениры, в которых кружатся искусственные снежные хлопья — нелепый товар А еще валяется отбитая мраморная головка то ли амура, то ли маленького Ленина. И утята, чем дальше от Сафронова, тем больше смахивают на котят.
Мать с тройной фамилией крутит в руках стеклянный шар, лицо ее точно размокает и пугающе меняется — это уже не девушка, а сосед Сафронова по купе Яков Ильич. Как только он замечает испуганный взгляд Сафронова, то мигом преображается. Словно бицепс, напрягается лоб, обретая выпуклость, глаза меняют форму с вытянутой на круглую, втягиваются щеки, надувается рот, и вот Яков Ильич снова девушка-мать с тройной фамилией. Но Сафронова не обмануть, он понимает, что женское лицо — лишь мимические усилия опасного соседа. Полный мужчина, уполномоченный наблюдать, тоже наверняка ряженый. Сафронов отчетливо видит, что у него парик: из под светлых волос выбилась родная темная прядь, и брови у него шевелятся, как у Рузарова с верхней полки.
— Ну-ка, подними, — неожиданно просит старик Сафронова и указывает на неподвижного заводного утенка. Старик полон беспокойства. Он оглядывается по сторонам, усиленно подмигивает Сафронову. Тот наклоняется за утенком.
— Что чувствуешь? — придушенно спрашивает старик.
— Стекло, — не верит ощущениям Сафронов, щупает утенка, но кожей ощущает не мягкий дрожащий на воздухе пух, а гладкую холодную поверхность, как если бы он взял в руки стеклянный пузырек. — И как это понимать?
— Так и понимай. Видишь одно, а ощущаешь другое, — старик оглядывается по сторонам. — Как же тебя угораздило? Спал что ли? — сочувственно спрашивает он.
— Задремал на полчасика, — говорит Сафронов. — Что тут такого?
— Задремал он! — кипятится старик. — Вот глаза и украли!
— Почему это украли, когда вот они! — Сафронов подносит руки к лицу и щупает глаза под веками. — Я же все вижу!
— Это просто зрение! — ворчит старик. — А глаза — умственная оптика! Без них ты видишь безмозгло и что попало! Как жить-то собираешься с одним зрением? Работать? Думаешь, инвалидность дадут? Сейчас на инвалидность не проживешь!
У старика вдруг начинает косить правый глаз, с каждой секундой все больше и больше, точно его утягивают куда-то под височную кость.
— О, господи-и! — скулит старик, хватается за глазное яблоко и пальцем начинает выкатывать на
