видимо, завершавшего обработку своего воспитанника. Вряд ли пушечная пальба и «великая музыка» способны были поднять настроение князя.
Во время освящения часовни Меншиков допустил еще одну оплошность, которой не преминули воспользоваться его недруги: он сел в кресло, предназначавшееся для императора, что было истолковано как притязания на трон.
На следующий день, 4 сентября, Меншиков прибыл в Петергоф, чтобы встретиться с императором. Встреча, однако, не состоялась – чтобы избежать ее, Андрей Иванович ранним утром потащил своего воспитанника на охоту. Великая княжна Наталья Алексеевна, чтобы уклониться от встречи с Меншиковым, даже выпрыгнула в окно и уехала вместе с братом. В Петергофе осталась одна Елизавета Петровна. Ей-то и излил свою горечь светлейший. Он жаловался цесаревне на неблагодарность императора: ведь именно его стараниями тот занял трон. Меншиков стал перечислять свои заслуги во благо Отечества и закончил свой разговор изъявлением желания отправиться на Украину, чтобы там командовать войсками.[57]
Пробыв несколько часов в Петергофе и не дождавшись возвращения царя с охоты, князь вместе с семейством отправился в Петербург. В этот же день Верховный тайный совет получил повеление императора, переадресованное для исполнения интенданту Петру Мошкову: «Летний и Зимний домы, где надлежит, починить и совсем убрать, чтоб к приходу его величества совсем были готовы, и спрошен он, Мошков, был, как те домы вскоре убраны быть могут. Мошков донес что дни в три убраны быть могут».[58]
Император явно давал понять, что не желает жить во дворце своего нареченного тестя.
К 6 сентября все вещи императора и его сестры, находившиеся во дворце Меншикова, были перевезены в Летний дворец. 7 сентября в Петербург прибыл сам Петр с сестрой. Остановились они не во дворце Меншикова, а в Летнем дворце.
Меншиков впервые в жизни оказался в растерянности. Он не знал, где ему искать защиту. Вельмож, готовых протянуть ему руку помощи, рядом не было. Бывшие соратники, вместе с ним вручавшие корону Екатерине I, находились в ссылке или умерли. С влиятельными членами Верховного тайного совета, канцлером Головкиным и адмиралом Апраксиным, Меншиков был в ссоре. С Головкиным – из-за преследования Ягужинского; с Апраксиным – из-за отказа удовлетворить его просьбу об отставке. (Любопытные подробности о ссоре генералиссимуса с адмиралом сообщил Кампредон в депеше от 9 марта 1726 года: «Дня четыре тому назад адмирал Апраксин собрал у себя всех своих племянников и объявил им, что на его взгляд все начала покойного царя исчезли бесследно, что ему, адмиралу, не позволяют даже удалиться под конец дней своих на покой; между тем, прибавил он со слезами на глазах, у него уже слабеет память и хотя он, подчиняясь требованиям, вступит еще на корабль в нынешнем году, но это будет уже в последний раз».[59] ) 8 сентября Маньян извещал свое правительство, что якобы уже был подготовлен указ о ссылке в Сибирь 70-летнего Апраксина «вместе с несколькими другими лицами из высшего класса, которых подозревали в осуждении его (Меншикова. –
В этой критической ситуации Александр Данилович не проявил свойственной ему решительности и напористости в борьбе с недругами. Его запоздалые действия скорее напоминают движения утопающего, хватающегося за соломинку. Так, он велел отправить письмо фельдмаршалу М. М. Голицыну, командовавшему украинской армией: «Извольте, ваше сиятельство, поспешать сюда, как возможно на почте, и когда изволите прибыть к перспективной дороге, тогда изволите к нам и к брату вашему князю Дмитрию Михайловичу Голицыну прислать с нарочным известие и назначить число, в которое намерены будете сюда прибыть, а с Ижоры опять же обоих нас паки уведомить, понеже весьма желаем, дабы ваше сиятельство прежде всех изволили видеться с нами».
В том, что Меншиков обратился за помощью к фельдмаршалу, нет ничего удивительного: после отказа великой княжны Натальи Алексеевны выйти замуж за его сына князю удалось подыскать другую знатную невесту – дочь фельдмаршала Голицына. Переговоры зашли так далеко, что уже был назначен день свадьбы.
Другое письмо светлейший отправил Зейкину – тому самому, которого еще Петр Великий прочил в воспитатели великого князя: «Господин Зейкин! Понеже его императорское величество изволил вспамятовать ваши службы и весьма желает вас видеть, того ради изволите ехать сюда немедленно; ежели же за распугнем ехать сюда не похочете, извольте быть у Александра Львовича Нарышкина, а мы тебя весьма обнадеживаем, что мы вас не оставим, а паче прежнего в милости содержаны быть имеете».[60]
Цель этого письма очевидна – князь, видимо, заподозрил двойную игру наставника императора Остермана и решил заменить его Зейкиным.
«Повседневные записки» зарегистрировали беседу Меншикова с Остерманом, состоявшуюся 5 сентября: «тайно ж разговаривал с тайным действительным советником вице-канцлером графом Остерманом». О предмете собеседования можно догадаться: речь, несомненно, шла об отношениях между князем и Остерманом и между князем и императором.
Поведение Меншикова в канун своего падения достойно удивления. Оно дает основание полагать, что князь недооценивал меры опасности, нависшей над его головой, и был ослеплен собственным могуществом настолько, что не допускал мысли о наличии сил, способных его свергнуть. Он смотрел на происходившее как на очередную интригу, хотя и неприятную, но не настолько, чтобы с ней нельзя было справиться.
О том, что ход мыслей светлейшего был именно таков, свидетельствуют его последующие поступки: вместо того чтобы немедленно взять Остермана под стражу (пока это еще представлялось возможным), он вступает с ним в дискуссию, а затем отправляет письма Зейкину, рассчитывая заменить барона в должности главного наставника императора. Но даже если бы Зейкин ответил согласием на это предложение, у врагов светлейшего было вполне достаточно времени для того, чтобы расправиться с ним. Столь же безнадежным был вызов фельдмаршала М. М. Голицына: хотя он и пользовался уважением и любовью солдат и офицеров, но без украинской армии, которой он командовал, фельдмаршал вместе со свитой никакой силой не обладал.
Так Меншиков, будучи генералиссимусом, президентом Военной коллегии и шефом Ингерманландского полка, вместо того чтобы использовать административные рычаги и силу гвардии, предоставил своим противникам возможность перехватить инициативу. Сам же он пассивно ждал решения своей участи.
Надо полагать, что заговорщикам были хорошо известны решительность светлейшего, его умение сметать с пути всех, кто препятствовал его восхождению к вершинам власти. Заговорщики не отпустили князю ни одного дня. Их надежды тоже возлагались на гвардию. Миних предусмотрительно вывел из столицы основанный Меншиковым и верный ему Ингерманландский полк и тем лишил князя военной опоры.
7 сентября, в тот самый день, когда император прибыл в Петербург и когда Меншиков – на этот раз с большим запозданием – отправлял письма фельдмаршалу Голицыну и Зейкину, император (читай: Остерман) послал объявить гвардии, чтобы она слушалась только его приказаний, объявленных ей майорами князем Юсуповым и Салтыковым. Вечером того же дня две дочери Меншикова, невеста царя и ее сестра, прибыли в Летний дворец для того, чтобы поздравить Петра со счастливым приездом. Однако они были встречены так неласково, что вынуждены были тут же ретироваться.
В действиях Остермана нельзя не увидеть почерк самого Меншикова: став на путь открытой схватки, надлежит действовать быстро, решительно и беспощадно, не оставляя противнику времени для того, чтобы собраться с силами и оказать сопротивление.
Судьба князя была решена на следующий день, в пятницу 8 сентября, когда к нему во дворец прибыл майор гвардии Семен Андреевич Салтыков с объявлением ареста – Меншикову запрещалось покидать пределы дворца. Это объявление сразило князя настолько, что с ним случился обморок. По другим сведениям, он вел себя спокойно, с достоинством и жаловался, как жестоко с ним поступают в благодарность за долгую и беспорочную службу.
