многочисленным семейством… Может, у тебя будет двенадцать сыновей и двенадцать дочерей, – расписывал Карл Самойлович.
– Черт с ними!.. – отозвался Дирих.
– С кем?
– А с этими твоими сыновьями и дочерьми.
– Да не с моими… Глупый! у тебя их будет столько.
– Не хочу… Не нужно… Я их всех передушу как котят.
Карлус невольно усмехнулся:
– Ишь ты какой!.. Они еще и не родились, а он их душить хочет.
– Все равно, что не родились! – бессмысленно проговорил Дирих.
– Так как же с тобой быть? – спросил, наконец, Карлус. – Что же я скажу цесаревне?.. Стало быть, силком мы тебя будем венчать, свяжем да и повезем в церковь… Ведь это негоже. Ведь это срам будет.
– Я утоплюсь! – отрезал Дирих.
– Ну, вот! Утоплюсь… То всех резать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка. Подумай-ка обо всем, что я тебе говорил. Может, Бог даст, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы тебе не жениться на невесте, которую разыскала сама цесаревна?.. Какие причины?
– А Трина?.. – выговорил вдруг громко и отчаянным голосом Дирих.
– Трина… Заладил про свою Трину. Ты должен о ней забыть, как если бы она никогда и на свете не жила. Да ведь и эта Сабурова – Катерина, стало быть, Трина. Вот в утешение себе и зови ее Триной. Оно будто все то же и будет.
– Нет, не то же. То одна Трина, а это другая Трина.
– Все одно. Зато энта мужичка, а эта дворянка. Ты вот подумай и мне ответ дай, а я доложу цесаревне.
С этого дня в продолжение целой недели Карлус, а в особенности Софья и ее брат Антон, ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласие.
Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть с рук своего арестанта на руки в семью Сабуровых и браком этим пресечь возможность новых попыток к бегству.
Наконец, однажды Марья Скавронская уговорила Федора Самойловича. Целый вечер проплакал он, как малый ребенок, затем заявил желание видеться с ксендзом. За неимением такового в городе позвали в дом пастора, человека уже пожилого и почтенного.
Федор Самойлович исповедался и причастился, готовясь к женитьбе как якобы к смерти. Ему не перечили.
Вернувшись из церкви, Федор Самойлович заговорил совсем другим голосом, тихим и грустным. Он объявил, не то шутя, не то серьезно, причем губы его улыбались, а на глазах стояли слезы:
– Дирих Сковоротский помер! Нет его на свете… А граф Федор Самойлович женится и зовет вас к себе на свадьбу.
Вся родня не знала, смеяться ли словам этим или тревожиться. Балуется ли Федор Самойлович, или разум у него стал мешаться. В действительности не было ни того, ни другого. Разум его просветлел… И Федор Самойлович не шутил, говоря, что Дирих умер. Он похоронил в себе чувства к любимой женщине, которая изменила ему, и решил поэтому, что Дирих уже не существует якобы на свете, а теперь надо быть графом Скавронским, мужем госпожи Сабуровой.
Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невесты. Все прошло порядливо и богато. На свадьбе обещала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. Зато было много сановников и богатых дворян.
В толпе народа, затеснившей со всех сторон паперть и наполнявшей соседние улицы, чтобы поглазеть на золотые кареты и чудных коней свадебного поезда, бежала молвь одна и та же по всем устам:
– Ну, уж не позавидуешь невесте!.. Этакого белоглазого да белобрысого в мужья получить! – говорили одни.
– Ну, уж не позавидуешь жениху… Этакую дурную да старую жену получить! – говорили другие.
– Ну, уж и сам-то хорош! – прибавлялось к этому.
– Да и сама-то тоже хороша! – прибавлялось еще.
Разумеется, молодые супруги поселились в отдельном доме со своим штатом дворовых. Но в доме этом через несколько дней уже стало очень людно: была целая куча господ, распоряжавшихся всем имуществом. Все это была родня молодой супруги.
Цесаревна, выбирая невесту для графа Федора Скавронского, которому предполагалось дать большие средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила целое семейство обедневших дворян, которому она покровительствовала.
Разумеется, при таком хозяине, каким стал граф Федор Самойлович, мог легко забрать власть в руки и в доме, и в вотчинах всякий, кто бы ни пожелал. Впрочем, с главным членом семьи, графом, все Сабуровы и их прихлебатели обращались вежливо и ласково, величая его и дядюшкой, и дедушкой, и сиятельством… И понемножку прежний ямщик Дирих, прежний страстный обожатель Трины, почувствовал себя более или менее счастливым.
Эта обстановка тяготила его менее, нежели жизнь в Крюйсовом доме. Имя Трины стало для него теперь символом чего-то давнишнего, но безвозвратно потерянного, как молодость…
«Видно, так Бог судил! – думалось графу Федору Скавронскому. – Но на том свете Трина ответ даст за меня!»
