– Все хорошо, – повторял он снова и снова, поглаживая Алекс по волосам. Утешая ее, Джексон заметил, какой удивительно маленькой она была. Стоя в своем кабинете в строгом костюме, с карандашом за ухом и волосами, уложенными с помощью геля в старомодный пучок, Алекс казалась высокой, властной и невосприимчивой к боли. А в его руках она напоминала ребенка, хрупкая, маленькая, хотя она обругала бы каждого, посмевшего назвать ее так, – и очень ранимая. Джексон не отпускал Алекс, пока она не успокоилась.
– Боже, какое идиотство, – наконец вымолвила она.
– С твоей или моей стороны?
– С моей. Не люблю плакать. Это так бессмысленно.
– Может быть, если бы ты больше плакала раньше, ты не чувствовала бы сейчас то, что чувствуешь?
– Не надо навешивать на меня теории Фрейдистов.
Джексон улыбнулся и отодвинулся назад:
– Я думаю, что старомодные американские гамбургеры и картофель «фри» – то, что надо. В «Мак- Дональд»?
Алекс улыбнулась сквозь слезы и кивнула:
– Звучит божественно.
Джексон испытывая искушение засунуть в каждую ноздрю по картофельной стружке, чтобы поднять Алекс настроение, но потом передумал. Он никогда не видел ее в таком состоянии. Конечно, она бывала в депрессии и прежде, испытывала время от времени и гнев, и разочарование, и даже горе. Но никогда не была потерянной, чуть ли не опустошенной.
Они нашли пустой уголок в «Мак-Дональде» и сели со своими тарелками. Алекс вертелась туда-сюда на вращающемся стуле, вытаскивая пикули из своего «Большого Мака». Джексон терпеливо ждал, пока она заговорит.
– Я – самая большая дура во всем мире, – наконец произнесла она.
– В этом нет ничего нового, – поддразнил ее Джексон.
– Джек, я серьезно. Я сделала самую большую ошибку в своей жизни.
– Какую?
Алекс смотрела в окно.
– Я потеряла себя. Я влюбилась.
Джексон, как оглушенный, откинулся на спинку стула. Алекс влюблена? Это казалось невероятным. Нет, она, конечно, способна на любовь, но до этого она никогда не была заинтересована в том, чтобы отвечать на чью-либо привязанность. Она никогда не доходила до того, чтобы отдавать свое сердце; она слишком боялась утратить то суровое преимущество, что приобрела за многие годы.
– И кто же он? – спросил Джексон. Алекс покачала головой:
– Это неважно. Важно то, что я делала все, что поклялась никогда в жизни не делать. Я перекроила ради него свой рабочий график. Я делала работу спустя рукава. Я позволила ему узнать меня так, как не знал никто. И самое ужасное – мне это нравилось. Очень нравилось.
– Что в этом ужасного? Алекс глубоко вздохнула.
– Я как бы откупорила свою душу, – мягко произнесла она. – Я никогда не знала, что можно почувствовать такое. Эмоциональной у нас была Меган. Я просто была… я не знаю. Стоик, закованный в броню. Выше чувств.
Джексон накрыл ладонью ее руки.
– Никто не может быть выше любви. Она приходит и к самым лучшим из нас.
– Но я не была готова. Никто не говорил мне, что она будет такой сильной. Никто не подготовил меня к радостному возбуждению, когда я с ним, и отчаянию, которое я почувствовала, когда он исчез за углом. Никто не сказал, что даже если я и полюблю его больше всех на свете, он все же может уйти от меня.
Джексон сжал ее руку:
– Значит, он ушел?
Алекс закрыла глаза. Она снова увидела Брента у двери, вспомнила свое желание постараться привязать его к себе, заставить его забыть о возвращении домой, к жене.
– Да.
Они оба замолчали. Алекс ждала, что Джексон даст ей какое-то средство от болезни. Должно быть что- то, что она могла бы сделать и остановить боль. До этого она никогда не сталкивалась с проблемами, которые не могла разрешить.
– Есть миллион избитых фраз, и я мог бы их сейчас сказать, – наконец заметил он. – Но единственное, что приходит в голову – «любовь отвратительна». Она причиняет боль, она разрывает тебя на части. Ее нельзя перехитрить.
– Мне кажется, что я брожу в темноте, – пролепетала Алекс.
Джексон протянул руку и смахнул с лица Алекс единственную слезу, потом погладил по щеке.
– Именно так ты и должна чувствовать. Я знаю, что ты почувствуешь себя так паршиво, что захочется свернуться клубочком и умереть. Я знаю, что боль будет адской. Такова жизнь, Алекс. Нельзя всю жизнь витать в облаках, как жила ты. Иногда приходится спускаться на землю, ходить по грязи, получать синяки и шишки.
