своих подданных. — Нет. Этот достойный человек ни в чем не виноват, — она кивнула на переписчика. — Вас и в самом деле можно перепутать.
— Нас?! — одновременно вскричали оба.
— Меня и этого нахального молодого засранца?! — первым успел старейшина.
У него был большой опыт подобных скандалов, вот он раньше и управился.
— Меня и этого престарелого пердуна? — тут же догнал его молодой гном.
— Ну, конечно, — очаровательно улыбнулась владыка. — Ведете-то вы себя совершенно одинаково. Орете… ругаетесь… оскорбляете друг друга…
Оба, как по команде, замолчали.
И тут же вскинулись. Уж очень одинаково у них это вышло.
— Вот-вот, именно об этом я и говорю, — молвила владыка. — Вы даже заткнулись одновременно.
Молодой гном Ханс Пикельсдорф внезапно фыркнул, покачал головой и расхохотался в голос. Старейшина еще секунду смотрел на него с возмущением, а потом вдруг присоединился.
Человек-переписчик поддержал их громким нервическим смехом.
Владыка вздохнула и последовала общему примеру. А что еще оставалось?
«Как же мы все похожи — гномы, люди… какие же мы все дураки бываем!» — думала она.
— Гномы из всего способны устроить скандал! — в сердцах выпалил Тэд Фицджеральд. — Даже из такого пустяка, как две перепутанные буквы!
— Ужасные создания… — устало вздохнула Гуннхильд. — Они способны на все. Даже устроить скандал из-за уже затухшего, погашенного скандала… Причем кому-то третьему, кто в этом совсем не виноват.
— Что ты хочешь этим сказать?! — вскипел Фицджеральд.
— Да я-то уже все сказала, а вот что ты хочешь мне ответить?
— Ответить? Но… так ты это обо мне?!
Владыка вздохнула.
— Я не гном и никогда не считал себя гномом! — решительно объявил Фицджеральд.
— Да? — устало усмехнулась Гуннхильд. — А скандалишь, как самый настоящий цверг. Цверг до мозга костей.
— Я?! Я скандалю?! Я просто возмущаюсь тем, что…
— Вот и они «просто возмущаются тем, что…» А я вас всех слушаю… Знаешь, о чем я в последнее время мечтаю?
— О чем?
— О лишней сотне ушей, — поведала владыка. — В эти все уже не вмещается.
«Знал бы ты, о чем я еще мечтаю!»
«Тэд…»
«Приласкать себя звуками его имени. Это все, что можно себе позволить. Все. Потому что я не могу, не умею сказать первой… и еще я боюсь услышать ответ».
«Даже если это будет тот ответ, который хочется?»
«Даже. Никогда не думала, что я такая трусиха. А еще владыка. Знал бы кто…»
— Гномы, — упрямо пробурчал Фицджеральд.
— Гномы, — с горечью выдохнула владыка. — Ты с таким осуждением это говоришь! Само это слово звучит у тебя, как обвинение. А ведь мы все разные. Но ты никого из нас за старичьем не видишь. Только они у тебя — гномы. Те самые гномы, которых ты не любишь. А прочих и вовсе на свете нет. А те же старики… как ты не поймешь… думаешь, легко это — из долгой устоявшейся жизни, полной надежности и почета, полной смысла, вдруг рухнуть невесть куда, невесть во что… и нет уже ни почета, ни надежности, а прежний смысл обернулся бессмыслицей. Поставь себя на их место. Представь себя у нас, в Петрии. А когда получится — представь, что это навсегда…
Повисло неловкое, как озноб, молчание.
— Долго думала? — наконец хмуро поинтересовался лучник.
— Над чем? — она уже поняла, что сказала что-то не то… или не так… или не вовремя… или… понять бы еще, в чем тут дело?
— Над тем, что сейчас сказала, — словно кусок свинца, обронил он.
— Нет, — растерянно ответила владыка. — А что?
— А вот я — долго, — как-то невпопад сказал Фицджеральд. И непонятно было, как это он мог долго думать над тем, что она только что ему сказала. Или он что-то другое имел в виду?
Что-то другое.
— Ты никогда не спрашивала меня об отце, Гуннхильд Эренхафт, — медленно, с каким-то внутренним усилием произнес он.
«Интересно, о чем это он?» — подумала Гуннхильд.
И вдруг задохнулась от внезапной догадки.
— Он был из… из тех? — чуть дыша, спросила она.
— Он был «из тех»! — горько усмехнулся Фицджеральд. — Мне нравится, как ты это сформулировала… «из тех»! Как это… вежливо. Он был очень даже из тех, можешь мне поверить, и моя мать не надевала подвенечного платья, не произносила свадебных обетов, не гремели церковные колокола… вот из петли ее потом дважды вынимали, пока король с ней не поговорил…
Фицджеральд замолчал. Молчал долго, словно бы весь погрузившись в прошлое. Молчала и владыка. А что тут скажешь? Сказать сейчас хоть что-то — коснуться обнаженной, раненой души. Ему так больно, что и ей уже больно тоже. Такая безысходная боль. Это даже не ему больно, а тому несчастному мальчику, что в результате родился. Что сказать? Какими словами его утешить? А никакими. Словами тут ничего не сделаешь. Эх, обнять бы его, но… но тогда его тоже обнимет гном. Обнимет, не спрашивая согласия. Только ли для того, чтоб утешить? Или потому, что самой очень хочется, а тут такой повод? Оправдание себе можно придумать любое, но… Сделать это? Повторить все это еще раз?! Нет. Нет!!! Бедный мальчик не заслужил такой жестокости. Он вырос и стал сильным. Вырос и научился стрелять. А вот отомстить так и не привелось. Та проклятая сволочь сдохла раньше! Непоправимо раньше. Если б я знала… если б я только знала… он бы у меня дожил.
«Боже, какое счастье, что я ничего тебе не сказала! Не попыталась признаться! Я не причинила тебе хотя бы этой боли!»
— Ты хотел отомстить? — тихо спросила она.
— Больше всего на свете, — тихо ответил он.
И такая тоска прозвучала в его голосе… такая тоска…
— Что мне сделать, что сделать, чтоб облегчить эту муку?! — не удержавшись, хватая его за руку, проговорила владыка.
Он вздрогнул и отдернул руку, словно ее коснулось раскаленное
