никогда не выпендривался по мелочам.
Лифт неслышно остановился, прозвучал тихий, деликатный звук, похожий на гонг, дверь лифта плавно отошла в сторону. Брюнет подмигнул своему отражению и шагнул на ковролин холла. Он пружинистым шагом пересек просторное помещение с тремя яркими абстрактными картинами на стенах, с огромным низким диваном бежевой кожи и двумя такими же креслами и подошел к единственной двери в холле – огромной двери из мореного дуба. Брюнет уже взялся за затейливую, до сияния начищенную бронзовую ручку, но остановился и посмотрел на часы.
'Стоп… – подумал брюнет. – Рановато. Точность – вежливость королей. Я войду в эту дверь ровно через две с половиной минуты'.
Он четко развернулся, сделал два шага, сел в кресло и хамовато развалился.
Кресло нежно приняло его, подобострастно шурша и поскрипывая великолепно выделанной кожей. Брюнет вытянул ноги, достал из внутреннего кармана пиджака обтянутый сафьяном портсигар и вынул из него сигарету 'JPS' (при обычных обстоятельствах брюнет достал бы из заднего кармана джинсов сплющенную пачку 'Лаки страйк'), щелкнул старомодным серебряным, в акульей шкурке, 'Ронсоном' и пустил синеватую струю дыма в потолок.
'Не перебор? – подумал брюнет, искоса взглянув на элегантную, как 'Остин' Джеймса Бонда, зажигалку. – Нет, не перебор'.
Зажигалку он под страшные клятвы и пылкие заверения взял на день из коллекции тестя. 'На один- единственный день, Валентин Иванович! Я умоляю вас! Только на день! Верну вечером в абсолютной сохранности! Мне нужно произвести впечатление, поймите… Завтра я должен быть в образе, это чертовски важно, у меня судьбоносная встреча, я должен соблюсти все до мелочей…' 'Играем по правилам, – подумал брюнет. – И выглядим по правилам… Галстук, короткая прическа, лаконичный бизнес-план и 'Ронсон' шестьдесят второго года – все один к одному. Он купится. Или я ни хрена не разбираюсь в людях. К тому же я не аферу ему предлагаю. Я предлагаю верное и перспективное дело… Черт побери, а если не купится?! Тогда будет обидно. Тогда этот велосипед изобретут другие, и очень скоро изобретут… Но он купится. Скажем так: он рассудит здраво. Он разумный человек, он поймет, что время мелких и суетливых издательств прошло.
Что наступило время солидных издательских домов. Он тщеславен, он до смешного падок на все почтенное, весомое и основательное – словом, на все, что поможет ему поскорее забыть о его комсомольской карьере, его спекуляциях медпрепаратами, его недавнем быдловом и беспокойном окружении… Я же знаю – он хочет быть благообразным и консервативным. Как викторианский особняк. Прекрасно, я предложу ему именно то, чего он хочет… И он купится. И тогда мой журнал, моя мечта, моя любовь, мой выстраданный замысел – не сдохнет. Мы сделаем с ним издательский дом. Солидный издательский дом. Он купится… Нет? Спокойно, спокойно, мон ами, все получится… Я хорошо подготовился к этой встрече. Мои руки и ноги теплые, я вдыхаю прану, дышу глубоко и ровно, я спокоен и уверен в победе… Я все делаю правильно? Да. Я все делаю правильно. К черту независимость, к дьяволу… Следующий тираж мне самому не выдюжить. Аренда взлетела вдвое, офсетная взлетела в полтора раза, полиграфия дорожает по экспоненте, и надо мной висят три судебных иска о клевете… Это пиздец какойто, мама, роди меня обратно… И грош мне цена, если я не смогу увлечь этого комсомольца'.
Брюнет аккуратно положил сигарету на край черной пепельницы из вулканической породы, каковая пепельница стояла посередине стеклянного журнального столика, и хрустнул пальцами. Потом он вновь посмотрел на часы и подумал: 'Сорок секунд – и я вхожу в эту дверь'.
Брюнет опять взял сигарету, глубоко затянулся, свободной рукой поправил узел галстука и, разминаясь, повел мускулистой шеей.
На вид ему было слегка за тридцать (на самом деле он был моложе). Невысокий лоб, тонкие губы, массивный подбородок, нос с горбинкой, короткие, курчавые волосы, выпуклая грудь, сильные плечи, маленькие, нервные кисти. Все движения брюнета были плавными и экономными – точные движения опытного боксера-средневеса. Он был смугловат, выглядел южно, необычно для наших широт, он походил на латино. Но друзья и близкие знали, что своим своеобразным обликом брюнет обязан дедуодесситу и тому бессарабо-малороссийскому замесу в крови, который брюнет унаследовал от бабушки из Буковины.
Он погасил в пепельнице сигарету, пружинисто встал, сделал три шага и решительно открыл тяжелую дверь.
– Добрый день, – сказал безликий клерк, сидевший за секретарским столом у бесконечного, во всю стену, окна. – Я могу вам чем-нибудь помочь?
– У нас договоренность о встрече с господином Ефановым, – непринужденно сказал брюнет. – Я приглашен к четырнадцати сорока.
– Простите, как вас представить? – равнодушно-доброжелательно спросил секретарь.
Человек, работавший в этом здании, в этой роскошной приемной, у этого патрона, конечно же, точно знал, кто именно прибыл к патрону в четырнадцать сорок. Но клерк произнес 'как вас представить?', поскольку это тоже входило в правила игры. Как и мягчайшее кожаное кресло в холле, как бронзовая дверная ручка с завитушками, как галстук и новенькие ботинки брюнета.
– Гаривас, – твердо и чуть насмешливо сказал брюнет. – Сообщите, пожалуйста, Александру Владимировичу, что приехал Владимир Петрович Гаривас.
Оперирующий доктор, невысокий, сутуловатый толстячок, сделал быстрое движение иглодержателем и наложил последний шов. Первый ассистент неуловимо мелькнул пальцами и затянул в узел толстую капроновую нить. Ординатор, два с половиной часа простоявший 'на крючках', вздохнул, переступил с ноги на ногу и кончиками ножниц из нержавейки срезал нитки точно в полутора сантиметрах от узла.
Оперирующий доктор, удовлетворенно посапывая, пронаблюдал, как сестра быстро обработала шов йодонатом, обмазала клеолом и наложила марлевую повязку. Потом доктор отшагнул от стола. Этот доктор никогда не уходил из операционной до того, как ушивалась кожа. Он мог поручить ушивание операционной раны второму ассистенту – ординатору или интерну, – но из операционной выходил только после того, как сестра наложит повязку. Про доктора поговаривали, бурчали, шептались – мол, зануда. Но у доктора были свои привычки. И он считал, что это хорошие привычки.
– Всем спасибо, – скрипуче сказал доктор.
– Так мы его забираем? – полувопросительно-полуутвердительно сказал анестезиолог, стоявший в изголовье стола, рядом с прозрачными цилиндрами и гофрированными шлангами аппарата ИВЛ.
– А стоит? – с сомнением сказал доктор. – Вроде все спокойно?.. Нет, не стоит.
Идет к нам, в послеоперационную палату. К тому же, если мне память не изменяет, нынче дежурите вы, Лев Кириллович? Досматривайте его у нас. Хорошо?
– Конечно, – с готовностью согласился анестезиолог и негромко попросил анестезистку: – Тамара, звони в урологию, скажи сестрам, чтобы приезжали.
Анестезиологи-реаниматологи относились к низенькому, полному доктору с искренним уважением и все, без исключения, ему симпатизировали. Отчасти потому, что тот старался не перегружать реанимацию без особой на то нужды. Если у доктора не было серьезных опасений, если кровопотеря была незначительной, а объем операционного вмешательства – стандартным, то доктор сразу забирал прооперированных в отделение. Он был достаточно осторожен, однако никогда не стремился взвалить беспокойство первых послеоперационных суток на реаниматологов. И реаниматологи – у которых было переполненное отделение и всегдашний, многажды отраженный литературой, кино, беллетристикой и профессиональным фольклором избыток и переизбыток хлопотливой, круглосуточной, в высшей мере ответственной работы, – реаниматологи любили этого доктора за абсолютную самостоятельность. Не говоря уже о том, что доктор был хорош. Это все знали.
– Перчатки не мойте, – сказала операционная сестра. – Бросайте в таз.
– У нас случилось изобилие, – насмешливо сказал первый ассистент. – Мы выбрасываем перчатки. Фантастическая роскошь…
Доктор со шлепками содрал с рук пленку латексных перчаток в подсыхающих бурых пятнах, повернулся спиной к второму ассистенту, и тот поспешно развязал тесемки халата.
