– Поймите, Дин, это долго объяснять, но я практически инвалид. У меня страшные головные боли. Опухоль головного мозга. У меня на час раньше обычного начнется головокружение – и вам придется снимать меня со склона.
– Я видел тебя вчера, инвалид, на западном склоне, – сказал Каммингз, пригубливая кофе. – И жена Руби сказала, что ты лучше всех… Ну что, ты пойдешь по Вальфурве?
– Вы поможете продлить визу?
– Я постараюсь, – сказал Каммингз.
Тёма ел вареную картошку с укропом, Никон курил в приоткрытую фрамугу. Бравик стоял рядом с Никоном и говорил ему в плечо:
– Она истеричка, но она грамотный человек. Уважает тех, кто ей поперек. А Бородков мудак и слизняк. Я всегда хорошо составляю график. Там всё: когда подать, кто трансфузиолог… И вот я делаю цистэктомию, четвертый час, значит, работаем… Приходит Караваев, говорит, что Бородков отказывается давать наркоз в соседней операционной. То есть, по сути, саботирует. Я нормально вызываю начмеда. Тот приходит, думает – ситуация. А тут – полная херня. И входит Бородков, сука, и держит в руках рапорт – Браверман грубит…
– Да он пидор и кисель! – рыкнул Никон. – Что ты с ним цацкаешься?
– Слушай, Гаря, – негромко сказал Берг и пригубил 'Бучананз', – а Худой тебе звонил?
– Нет. – Бравик отошел от Никона и сел за стол.
– Он мне звонил, – сказал Никон.
– Когда?
– Давно. Месяц назад.
– А родителям его вы звонили? – спросил Берг.
– Кто это 'вы'? – желчно спросил Бравик.
– Никон, ты звонил?
– Нет.
– Тёма?
– Ну ладно. Кончай эту перекличку, – грубо сказал Никон. – Ты сам звонил его родителям? Нет? А чего? Боишься? Ну так не надо тут перекличек.
– Что ты думаешь, Бравик? – спросил Берг.
Бравик пожал плечами.
– Три месяца почти прошло. А тот его знакомый, он что за человек?
– Вроде хороший человек.
– Я надеюсь, что он уложил Вадю в больницу, – сказал Бравик. – Три месяца прошло. Это очень… быстрая опухоль.
Никон бросил окурок в окно, прикрыл фрамугу и сказал:
– От тебя, Гаря, ни хера хорошего никогда не услышишь.
– Ребята, – устало ответил Бравик, – ребята, дорогие вы мои… Хотите чудес? Так и я хочу! Вы спросили – я отвечаю. Как меня учили. Как в учебниках написано. А написано там, что Вадя или умер, или умирает. Другое хотите услышать? Да ради бога, могу наврать!
– Наш человек в горах не вымрет, – тихо сказал Берг.
– Да брось ты! – раздраженно сказал Бравик. – Брось ты эту сраную лирику! Ты, понимаешь, романтик, а я, блядь, – циник…
– Наш человек в горах не вымрет, – упрямо сказал Берг.
Вадя стоял на Чима-Бьянка и думал, что снег уже не тот, надо быть осторожнее. В конце апреля сходили лавины. Сначала был холодный декабрь. Потом мягкий и многоснежный январь – это Вадя застал. И в феврале были сильные снегопады. К апрелю нижний слой снега, тот, что как следует не схватился с горой в декабре,
'поплыл'. Вадя знал это, он был осторожен. Он постоял, посмотрел на бликующий гребень Валлечеты и пошел к стенке, что была севернее. Сегодня он в первый раз собирался пройти эту стенку.
А накануне вечером у него не болела голова. И, прихлебывая глинтвейн, он чувствовал, что не доложил гвоздики.
– Что любишь, что умеешь – то и делай, – так тогда сказал Берг.
'Надо Бравику позвонить, – подумал Вадя. – И вообще пора всем позвонить'.
Прозаик Сергеев, февраль 92-го
'ПИСАТЬ О ФЕВРАЛЕ НАВЗРЫД…'
'Плохо как… Как плохо, черт…' – думал Сергеев.
Он вышел из метро и брел по Ленинскому, не замечая дождя. И только когда погасла сигарета, он достал из портфеля зонт.
Дождь, поначалу накрапывавший, теперь почти лил.
'Что за мерзость – дождь в феврале…' – с отвращением подумал Сергеев.
Он отбросил сигарету 'Голуаз' и на ходу прикурил другую.
Он с ранней молодости, со студенческих лет курил 'Голуаз'. При советской власти ему присылала 'Голуаз' двоюродная тетка – заграничная родственница семьи Сергеевых. Она портила анкеты фактом своего существования, но присылала 'Голуаз', одежду, лекарства, а когда Сергееву было пятнадцать лет, они с матерью три недели гостили у тетки в Тулузе.
Когда он проходил мимо остановки, подъехал троллейбус. Но Сергеев упрямо пошел дальше, не поднялся в сухой и теплый салон. Ему не нужна была прогулка (хотя что за прогулка – дождь, резкий ветер, мелкие грязевые брызги от машин), ему нужна была отсрочка. Пусть короткая, пусть на несколько минут… Как ни промозгл был продуваемый и сырой Ленинский проспект – то, что ждало Сергеева впереди, было во сто крат хуже. Поэтому он, не торопясь, шел пешком. Через несколько минут края брючин намокли и неприятно холодили ноги.
'Бравик, наверное, уже ушел. – Он посмотрел на часы. – Да, ушел Бравик. Мы договорились, что с семи – я'.
– Все. На этот раз он уже не встанет, – сказал Бравик на прошлой неделе.
– Может, обойдется, – сказал Сергеев.
– Нет. Не обойдется. – Бравик зло засопел (он всегда так сопел, когда случалась какая-нибудь беда) и, ткнув пальцем в переносицу, поправил очки. – Не обойдется, и не строй никаких иллюзий на этот счет.
Бравик так вел себя, словно ему легче станет, если он будет говорить резко, почти грубо. Сергеев такое за Бравиком и раньше замечал.
Но, простившись с Бравиком и сев в машину, он подумал, что сам до сих пор не желал думать, что Сенька скоро умрет. Не желал и все, и не думал. Делал вид, что обойдется. Как страус.
Сергеев тогда сел в машину и еще подумал о том, что некоторые очевидные явления становятся предельно очевидными, если все подытожит кто-нибудь другой. Ктонибудь другой скажет: 'Дважды два – четыре'. И вдруг понимаешь – четыре.
Он немного опаздывал. Полчаса назад он завел машину, вытянул подсос, чтобы погреть, и порвался ремень генератора.
Это была обычная история – он ничего не проверял загодя, не профилактировал, тормозные колодки менял, когда они начинали визжать и хрустеть. Что-нибудь ломалось – тогда он звал автослесаря, и машину приводили в порядок.
Поэтому он опаздывал – потому что пришлось ехать на метро. Можно было взять такси, но он знал, какой трафик в это время – на метро получалось быстрее.
'Никон вчера сказал, что вечером зайдет. Может, Никон еще сидит…' Сенька умирал.
Сенька лежал на спине, бледный, отечный. Держался молодцом, матерился, как будто все ему по фигу.
