– У Даля сказано, я заглядывал в него недавно, бубны – карточная масть, красные кирпичики… Не с чего ходить, так с бубен… Бубны все дело поправят!.. – я опять почти кричал. – Валерии Борисовне не с чего было ходить, и она бросилась к бубновому валету. Но она ошиблась. Вовсе не того человека она посчитала бубновым валетом!
– Выходит, она не ошиблась, – сказала Виктория.
– У того же Даля написано. Валет – младшая из фигур в игральных картах, холоп, хлап, холуй, хам!
– Но все же ты смог вызволить Юлию!
– Возможны совпадения чего-то… – и опять крик:
– И вовсе я не вызволял твою сестру! Меня загнали в Троекурову яму, и мне должно было выломиться из нее!
Я замолчал. Молчала и Вика.
Она закурила. Рука ее тряслась.
Понятно, ей было сейчас о чем поразмышлять. Но отчего я выложил ей вдруг свое запретное? Не из-за подсознательного ли желания выказать себя этаким молодцем-освободителем? Это вышло бы делом противным. Маленький комарик при мухе-цокотухе. Так, что ли? И впрямь удалец! Сейчас бы, ощутил я, стакан коньяка, да из Тамариных рук. У меня же бутылка “Столичной”, вспомнил я.
– Виктория Ивановна, – сказал я. – У тебя в хозяйстве случайно нет какой-нибудь посудины?.. Или емкости?..
– Какой посудины? Какой емкости? – Вика, похожее не слишком ясно соображала теперь, где она находится кто сидит с ней рядом.
– Ну, из чего бы выпить, – подсказал я. – Я что-то разволновался… Будто бы опять побывал в кабинете К. B. А в сумке у меня “Столичная”.
– Открой бардачок, – предложила Вика.
В бардачке действительно имелась посудина, фарфоровый или фаянсовый стаканчик, с сизыми овечками на боку, граммов на сто.
– С вашего позволения, – сказал я.
– Потом нальешь мне…
– Ты же за рулем…
– Ничего… У меня заграничный паспорт… И есть таблетки, подходящие к случаю…
– Ну коли так, налью…
Сам я был готов употребить две дозы с овечками. И без задержек…
– Ты, Василий, меня удивил, – сказала Виктория, возвращая мне посудину.
– Рассказом или действием?
– Действием, конечно…
– Я сам себя удивил, – сказал я. И сейчас же сообразил: а не запищал ли снова маленьким комариком, одолевшим старичка-паучка?
– И твоими нынешними чувствами к Юлии как к женщине…
– Тут от меня ничего не зависит, – угрюмо произнес я. – Случай медицинский…
Вылетевшие из меня слова показались мне совершенно пошлыми, я будто бы важничал или рисовался сейчас перед Викторией, разговор следовало прекращать! Да и сама Виктория Ивановна Пантелеева обязана была сообразить, что все, хватит, освободить двадцать первую модель от моего присутствия, а меня – от интересов благородного семейства, и помахать мне на прощанье деловито ухоженной ручкой.
Я плеснул водку в посудину, выпил, задышав напиток рукавом.
– На посошок, – сказал я.
Вика указала глазами на бутылку, спросила:
– И это для тебя теперь серьезно?
– В каком смысле? – выговорил я с вызовом.
– До меня донеслось, что ты чуть ли не запил, – сказала Виктория.
'Донестись” до нее могло только от одного человека, посещавшего нашу редакцию, и известие об этом донесении должно было меня разозлить, Вика не могла этого не понимать. Однако она смотрела на меня с состраданием или даже – показалось на мгновение – с сострадательной нежностью, но я вместо того, чтобы обрадоваться или умилиться этой нежностью, как и в прошлый раз на Лесной, ощутил себя девятиклассником, столкнувшимся на перемене с заведующей учебной частью. Женщина глядела на меня куда более взрослая и разумная, нежели я. Мне необходимо было освободиться от ее власти и опеки, и требовалось произнести какие-нибудь подлые слова. Но мною было произнесено лишь некое шипение:
– Разумнее было бы поучать вам своего супруга, коли нашлись бы к тому какие-либо основания, а не тратить время на мое воспитание.
И я открыл дверцу “Волги”.
– Подожди, Василий, – вцепилась мне в руку Виктория. – И не обижайся. Тут не поучение… тут необъяснимая и для меня самой озабоченность… Может, кому-то именно и надо, чтобы ты запил… Или хотя бы расслабился…
– И кому же это надо? – спросил я.
