доделывать… Сам знаешь… Но столовая там замечательная. Ну, Турпас так Турпас…
Похоже, Горяинова уже устраивало мое намерение поселиться в месте тихоньком, откуда и разглядеть суть стройки было бы затруднительно. Подозрения (или хотя бы недоумения) по поводу моего загадочного появления в их краях у Горяинова несомненно оставались.
Утром Горяинов представил меня Вадиму Константинову, начальнику штаба ударной комсомольской стройки. По дороге к управлению при свете дня я углядел две живописные церкви, белые с зеленым (цвет – куполов), явно семнадцатого века.
– Сибирское барокко! – воскликнул я.
– Что? – удивился Горяинов.
– Сибирское барокко! – подтвердил я. – С элементами барокко украинского… В Тобольске этот стиль особенно проявлен… Но и эти замечательные…
Похоже, мои восторги по поводу, как выяснил позже, Знаменского собора и Сретенской церкви вызвали новые недоумения Горяинова… Вадим Константинов был дылда, на полголовы выше меня, светлым лицом своим он чрезвычайно соответствовал образу молодежного лидера, и можно было предположить, что Вадим сделает хорошую карьеру. Разговор он вел со мной любезно-добропочтительный, но словно бы и нервничал, и я подумал, что подозрений и недоумений я вызываю у него куда более, нежели у Юрия Аверьяновича Горяинова. И развеять их я никак не мог. Беседовали мы с ним часа полтора. Из некоторых вопросов Константинова я вывел предположение, что Вадим прикидывает, как бы использовать меня в своем ведомстве, в организаторы ли какие произвести или еще в кого… Но видимо, было уже обговорено – отправить меня именно в тихонькое место, вглядеться в меня, распознать, в чем моя блажь либо хитрость, а уж потом посмотрят…
– Ну что ж, Василий, удач тебе в Турпасе! – благословение свое Константинов подкрепил улыбкой и рукопожатием штангиста.
А я, утепленный на складе тулупом, рукавицами и валенками, рабочим поездом отправился в Турпас.
Далее в моем повествовании время уплотняется. События же в нем пойдут скачками. То есть упомянуты будут лишь те события, какие можно посчитать продолжением уже рассказанной мной истории. То, что происходило собственно со мной и оказалось важным для меня, то есть моим личным, постараюсь передать покороче.
Итак, я прибыл в Турпас. Солнце встретило меня. Снежок скрипел. Вблизи временного вокзальчика стояли щитовые дома. Деревья же виделись к западу от станции, где-то за ними – и вовсе не рядом – был закован льдом Иртыш. Местность казалась всхолмленной, лесной. Позже узнал: росли здесь, кроме сосен и елей, березы, осины, пихты и кедры. Узнал также, что рядом, среди русских поселений, были разбросаны и “юрты”, деревушки сибирских татар, тех самых, с предками которых и воевал Ермак Тимофеевич. Среди них были и “бухарцы”, то есть выходцы из южных туркестанских земель. Иртыш, Иртыш приводил их сюда (Приводил? Дозволял доплывать!)… Годом позже мне пришлось быть свидетелем очередного порыва радетелей процветания сограждан. Ради удач в производстве мяса райкомом было велено создавать в “юртах” свинофермы, что привело к конфузам и трагикомедиям. Впрочем, иные “юрты” оказались партийно- послушными, исполнителей тошнило, но их шайтаны давали приплод и привес… Койку с тумбочкой мне определили в общежитии типа барак, в комнате на четверых. Удобства были, естественно, на улице, что в морозные дни к удовольствиям не приводило. Но скоро я привык и к соседям, и к особенностям турпасского бытия. В дядьки, инструктором-плотником, мне назначили Павла Алексеевича Макушина, вятского мужика тридцати двух годов. Материл он меня всего две недели, пока мои руки и мозги вспоминали навыки, приобретенные от отца и в стройотряде. Осенью я уже сам ходил плотником-инструктором. Но часто приходилось заниматься делами, в которых не нужны были навыки, а требовалась лишь мускулатура. То расчищать от снега площадку для фундамента семейного дома, а расчистив – и долбить ломом землю. То разгружать составные щитовых домов, прибывшие из Тобольска или Заводоуковска. И прочее, и прочее. В России, при ее-то просторах, издавна, а в пору Транссибирской магистрали – в особенности, строительство железных дорог признавалось символом прогресса и оптимистического развития нации. Так было и в конце шестидесятых (а потом прогремит БАМ). Среди ударных комсомольских строек стальные трассы почитались самыми замечательными. Но в тридцатые, военные и послевоенные годы железные дороги укладывали заключенные, а почти до конца пятидесятых годов – оргнаборовцы, то есть вымолившие себе паспорт хронически понурые и голодные колхозники. Ими и помыкали как быдлом – что тратиться на технику! Но и теперь, когда машин и всяческих механизмов имелось куда больше, чем в Саянах, на Абакан-Тайшете, ухарски-лихое “Раззудись плечо, размахнись рука” было в ходу и в почете. Возможно, где-то на горячих километрах, крупных станциях, на подъездах к буровым и нефтепромыслам все и решалось механизмами. Здесь же, в месте тихоньком, с доделками и достройками, “размахнись рука” была вполне уместной. “Эх, дубинушка! Эх, ударная!”… А потому с первых же дней в Турпасе я оказался не только не бесполезным, но, пожалуй, одним из самых полезных. Со многими перезнакомился. И ни от кого пока не услышал вопросов о том, что за судьбина или причуда приволокла меня в Турпас.
Первые недели я уставал, приходил, отужинав, в общежитие и падал на койку. Были случаи – и не раздеваясь. Потом привык и даже стал ходить на танцы. Летом подчинялись ритмам на дощатой площадке, сбитой возле стадиона, зимой же танцы устраивались в столовой. Аттестация Юрием Аверьяновичем Горяиновым здешней столовой оказалась справедливой, кормили у нас вкусно. Фирменное блюдо – беляши, в праздники, говорили, угощали пельменями. Ну, понятно, летом – свежая жареная рыба из Турпаса и Иртыша. Деревенские турпасовцы завидовали нам. Тем более что еда в нашей харчевне стоила копейки (буквально, плотный обед – тридцать семь копеек). По первым наблюдениям я понял, что самый обильный прием пищи происходит здесь по утрам. Парни, в особенности из мехколонны, на завтрак брали по два первых, полных, естественно, или при одном первом – два вторых. Уминалось и не урчало. Я смотрел на них с удивлением. Поначалу заказывал на завтрак винегрет, чай или стакан сметаны. В случае крайнего обжорства – глазунью. Но потом согласился со вкусами и потребностями бывалых людей Турпаса и опускал себе на поднос (в восемь утра) тарелку с супом и две тарелки с вермишелью и котлетами (ну, там еще закуски и десерты). Всего на двадцать три копейки. Подавальщицы и поварихи относились ко мне вполне доброжелательно. Я становился в Турпасе своим. А барышни на танцах без капризов принимали мои приглашения. Днем я их видел в валенках и сапогах, на танцы же они являлись в лаковых туфлях на шпильках.
Телевизионные новости я смотрел редко, и теперь Москва отдалилась от меня именно на две с лишним тысячи километров. Мог бы успокоиться и выкинуть из сознания Сергея Александровича Кочерова. Но никак не успокаивался. К своему стыду и удивлению, то и дело ожидал подвоха или нападения. Когда вблизи меня останавливался самосвал, я чуть ли не вздрагивал. А не выскочит ли сейчас из кабины Торик Пшеницын с монтировкой в руках? Или с автоматом. Или с ледорубом… В конце концов я отругал себя: да что я будто Троцкий в Мексике? И Сергей Александрович в Иосифы Виссарионовичи не годился, и тратить ценные для государства усилия на столь мелкую тварь, вроде меня, вряд ли бы бухгалтерия на известной площади с монументом взамен фонтана сочла целесообразным. И я приказал себе более не вздрагивать и не ждать ледорубов. Что Москве было до начинающего турпасского плотника? И я потихоньку прекратил вздрагивать и ожидать дурного.
