своих лондонских дел (как и я собственных сибирских). Пантелеев упрашивал Викторию повременить. Развод (вообще развод, а с дочерью Корабельникова в особенности) мог привести к краху его карьеры. Или хотя бы на время усложнить ее. Пантелееву был необходим срок для возведения опор, и Виктория, как затеявшая катавасию, пожалела сторону страдавшую. Но в конце концов урожденная Корабельникова стала Куделиной. Ее приданым мы засчитали бутсы, которые я к тому времени размял.
Докторскую я защищал уже в Москве. В одном из хороших наших пединститутов, позже, естественно, провозглашенном университетом (хорошо хоть не произвели себя в академики). Сибирские мои публикации вызвали интерес в Томске и Новосибирске, их вузы меня зазывали в докторантуру, но предложенная мною тема (точнее – направление ее) ученых людей не то чтобы испугала, но смутила – несомненно. А я и так из-за интереса к Крижаничу прослыл либералом. Тему я предлагал такую, с условным названием “Жизнеописания замечательных личностей Сибири XX века как источник новейшей истории”. Можно посчитать, что я пытался пройти тропинкой, протоптанной Глебом Аскольдовичем Ахметьевым. Но это не так. Я вовсе не желал создавать на его манер “Дьяволиаду XX века”, исследование я был намерен провести со спокойно-здравым разглядом тех или иных заурядных и незаурядных личностей и текстов. И идею этого разгляда я вовсе не заимствовал у Глеба Аскольдовича, существовала знаменитая работа В. О. Ключевского “Древнерусские жития святых как исторический источник”. И в Томске, и в Новосибирске, и в Тюмени уговаривали меня тему переменить, подозревая во мне все же озорство (а оно вкупе с упрямством присутствовало), в кармане же моем – кукиш.
Советовали воспользоваться результатами тобольских изысканий. Раздосадованный и даже обиженный, советы я их отклонил, Крижаничем меня как недиссертабельным уже запугивали, и написал о своих заботах Алферову и Городничему. Тогда они и сосватали меня на истфак Педа, но с оговорками, чтобы баловством я не занимался, не пришло время, а именно свои тобольские добычи и уложил в основу докторской, с тюменскими же, новосибирскими и томскими коллегами не бранился. Что я и сделал. С Викторией Ивановной квартировали мы теперь неподалеку от Консерватории в Брюсовом переулке. Обмен происходил долго и с большими доплатами. Виктория служила тогда как раз при доходных местах, и все хлопоты по обмену проводила она, со спортивным даже интересом. Старики мои тихо угасли, и в квартире на Сущевском валу проживали мои племянники. Скончался и Иван Григорьевич Корабельников, но он-то не желал угасать, однако и его время исторгло за ненадобностью. Неожиданно для меня в последние его годы мы сошлись с Иваном Григорьевичем, и собеседником он оказался занятным. С Сусловым в конце семидесятых он разругался и от больших дел был удален. Он бранил себя за то, что потакал Суслову и вовсе не доброму Ильичу (“Сами мы, дураки, виноваты, надо бы нам пойти с чехами да поляками, а мы содержали в парниках старцев, вот и въехали в чужой двор…”). А с Валерией Борисовной мы долго не общались. Одобряла она или не одобряла поступок (решение) старшей дочери, понять я не мог. В нашем доме она объявлялась редко, не была и на тихой свадьбе и явно сторонилась меня. “Она боится тебя, – сказала как-то Вика. – И чувствует вину перед тобой… За то, что вынуждала тебя к унижению. Бубновый ты мой валет…” – “Я уже давно не держу тот случай в голове”, – сказал я. “А она держит…” – “Да, да, ведь кроме безысходностей ради спасения дочери вышло с ее стороны и что-то нехорошее… Зачем ей надо было?” – “А ты, Куделин, не задумывался, что ли? – теперь удивилась мне Виктория. – Она была влюблена в тебя. Как только я девчонкой привела тебя в наш дом, так сразу маменька на тебя – ее выражение – рот и раззявила. А там уж и пошли всякие женские сложности, они же, можно сказать, и комплексы… Нынче она уверена, что ты держишь на нее обиду…” Дипломатические отношения с Валерией Борисовной восстановились после того, как у нас с Викой появились детишки, мы снова стали любезничать друг с другом и шутки шутить. И все же ощущалось некое отчуждение не только между тещей и мной, но и между Валерией Борисовной и Викой. Юлия оставалась маминой дочкой, а повороты Викиной судьбы, возможно, казались Валерии Борисовне куда более благополучными, нежели приключения Юленьки. Я писал некогда, что глаза Валерии Борисовны были лучистыми. Они и теперь не погасли. Лишь порой она застывала молча и смотрела тихо. А так энергия ее клокотала на двух должностях. Бабушки и коллекционера. Дальновидные, за бесценок, приобретения в сороковые годы сделали ее обладательницей одного из самых примечательных в Москве собраний живописи. Усердиями, чуть ли не ежедневными, Валерия Борисовна произвела себя и в искусствоведы. Все она теперь знала о “своих” художниках и их направлениях, атрибуции полотнам получила в лучших музеях, и самые тщательные. Картины из ее собрания брали на выставки в Музей частных коллекций на Волхонке. На вернисажи (и не только на вернисажи) одевалась Валерия Борисовна, как и раньше, дорого и ярко, порой для своих лет рискованно, но за собой следила, прежние ее прелести не становились карикатурными, поводов для ухмылок и ехидств она не давала. И было известно, что коллекция ее отойдет Юленьке.
Юлии Ивановне я был благодарен. После нашего с Викой совмещения объяснений она со мной не искала. Мое к ней отношение, увы, никак не изменилось. Но это и к лучшему в нашей ситуации. Однако даже Виктория просила меня не быть при встречах с Юлией таким пломбирно-мороженным и нелюбезным. Впрочем, встречались мы с Юлией Ивановной редко. На семейных обедах, на каких-то случайных вечерних пересечениях с дальними знакомыми, а то и в театрах либо в Консерватории. И редко оказывались рядом, а если и оказывались, то перекидывались словами светскими и необязательными. О событиях ее жизни я узнавал от Вики. Года через два после моего убытия в Сибирь Юлия поступила в Цирковое училище на Расковой, никем, кроме как клоунессой, быть не желала. И по улицам ходила с желтыми ослиными ушами и помидором на носу. Потом увлеклась вольтижировкой в конном аттракционе. Оттуда перешла в каскадеры (оставались бы в моде гонки по вертикальной стене, крутила бы на мотоцикле круги по бокам гулливеровой бочки). Потом года три подряд в летние месяцы на острове Шикотан заготовляла для граждан сайру, бланшированную в собственном соку. Бросалась в стюардессы, пробовала учиться на Айболита, принималась даже писать тексты песен (был бойфренд с гитарой, с ним чуть не слилась с наркотой). И так далее. И так далее. И вдруг, к удивлению и счастью Валерии Борисовны, Юлия остепенилась, теперь, уже семь лет как, работа у нее сидячая, она уважаемая компьютерша в уважаемой технически-деловой фирме. В свободные же часы сотворяет куклы. Для театров. Для ТВ. Для дома (завелись и у нас). Друзей жизни, иных и с серьезными намерениями, она имела немало, но записью в актах ни с кем себя не связывала, – были у нее и бизнесмены, и артисты, и каскадер, и автогонщик, и бандит, и этот гитарист, и мобильно- сотовый с виллой на Кипре, и все же наконец она бракосочеталась с мужчиной основательной профессии – зубным врачом, и есть у нее поздний ребенок, десятилетний сын Юрик. Валерии Борисовне и не верилось, что он появится. А вот появился. У Виктории же в отношениях с младшей сестрой напряжения были лишь поначалу, потом они, полагаю, объяснились. Со слезами, возможно, но объяснились…
При разъединении наших с Викторией культурных программ (театры и Консерватория не разъединялись) мы с Марьиным выбрали заведения, на взгляд ревнителя нравов, злачные. То есть в них к уважительной беседе непременным приложением следовали угощения и напитки. В период канунов нашей самоновейшей истории разумно было посидеть в буфетах Дома ученых, Дома литераторов, Дома еще кого-то, но кануны миновали, в этих домах образовались такие хари и цены, что заходить туда – себе не в удовольствие. Содержание наших карманов позволяло нам с Марьиным вести разговоры о футболе и дамских причудах лишь стоя в обреченных народных пивных или в рюмочной у Театра оперетты либо сидя в двух закусочных Камергерского переулка. Марьин жил недалеко от меня, на Огарева, позже (и раньше) – в Газетном переулке, и вечерние наши променады приводили в одни и те же места. Порой к нам присоединялись Алферов, Городничий, Башкатов и трое известных разбойников, давних знакомых Башкатова и Куделина. Эти трое избили и ограбили меня ночью на Трифоновской улице, выкрав из сумки солонку №57, часами раньше подаренную мне К. В. Были они в мхатовской школе способными учениками Павла Владимировича Массальского, а сцену ограбления простака Куделина с ними репетировал Башкатов. Предвидение Башкатова о том, что разбойники с годами станут знаменитыми актерами театра и кино (длинный и нервный, голос чей я запомнил тогда, и требовавший меня порешить, руководил теперь и популярной студией) и моими приятелями, сбылось: “Ты еще гордиться будешь знакомством с ними…” Горжусь не горжусь, но знакомством с ними действительно удовольствуюсь.
Сам Башкатов по прошествии лет из беспризорника превратился в толстого барина с ухоженными усами
