Часть четвертая
Виктор приехал с женой Людой — врачом-рентгенологом, оба работали в Бакулевском институте, там и познакомились. В Москве под присмотром Людиной мамы осталась четырехлетняя дочка Наташа. Витя, кажется, обрел счастье: Люда его любила, на работе незаменим — вырваться в Волочек на три дня им, как я поняла потом, было непросто. Такая женщина и должна была ему достаться — с легким характером, доброжелательная, подчеркнуто занимающая на людях второе место. То, как она резво принялась стелить постель, подмела комнату и взялась помогать мне готовить обед, убеждало — Виктор в надежных руках.
Бжания сидел на кухне, слушал наш треп и потихоньку разговорился.
Вспоминали Душанбе, зав. отделением Каримова — его-таки выпер на пенсию молодой и никчемный хирург, и они с женой бедствуют, как, впрочем, почти все сегодня в Таджикистане. Много лет Каримов с Виктором переписывались, но вот уже полгода как связь прервалась.
Решено было написать ему коллективное письмо. Я и в Харабали-то писавшая из-под палки, странным образом легко согласилась.
Витя поругал меня, что не написала ему из Душанбе, он теперь чувствовал себя весьма уверенно, и думаю, напиши я, в лепешку бы разбился, но перетащил нас всех в Москву. Он вел себя так, словно не было признания в любви, тщательно скрываемого смятения в кафе, когда его пальцы машинально рвали бумажную салфетку. Не было никакого сомнения — Виктор любил свою жену. Душа моя ликовала и радовалась за него. Виктор Бжания был надежен, как скала.
Отобедали. За чаем я, наконец, задала волновавший меня вопрос: где и как буду работать? Ответ был неожиданным:
— Сестринская ставка плюс подработки — уколы, массаж, если пройдешь курс обучения, процедуры на дому — этого хватит на жизнь, но не решит проблемы с жильем. Жилье в Москве дорогое. Мы с ребятами, что тут охотились, нашли на первое время другой вариант. Есть бабушка после инсульта, сложная, ее сын готов платить пятьсот долларов за постоянный уход с проживанием при ней плюс пятьсот вам на еду и на медикаменты.
— Сейчас многие сестры уходят в частные сиделки, разница в зарплате колоссальная, — добавила Люда.
О таких деньгах я и мечтать не могла, а что до работы — выбирать не приходилось, главное было закрепиться в Москве.
После обеда я уложила их спать, сама начала собираться и вдруг поняла, что вещи, которые носила в Карманове, в столицу брать неприлично. Несколько Илзиных рубашек, свитер и носки, связанные у Юку, три еще душанбинские юбки и сарафан. Не было ни шубы, ни плаща — все предстояло купить в Москве.
Вечером прощались с Лейдой. Ели пироги, Виктор сделал шашлык. Лейда за меня радовалась, тараторила, как всегда. Я молчала, глядела на нее, словно старалась запомнить получше. Рано утром, Бжания еще спали, я обошла «курочек», «собачку», «коровок», всем сказала «прощай», зашла к Мустангу. Стояла, прижавшись к нему, следила, как бьется на шее могучий пульс, вдыхала его пряный запах. Страх возник ниоткуда, лицо вмиг потеряло чувствительность, если бы не старый Мустанг, отогревший меня жаром своего тела, я бы с собой не справилась. Из лошадиного глаза скатилась слеза, я поймала ее на ладонь, втерла в щеки, как втирают ночной крем. Мустанг утвердительно кивнул головой, словно припечатал договор о нашей нерушимой дружбе.
На следующий день Виктор и Люда попросили меня свозить их в Куковкино — я так много вчера рассказывала о Юку и его хуторе, что им захотелось увидеть все своими глазами. Доехали на «жигуленке» до Конакова, оставили его около недостроенного моста. В советские годы тут собирались бить дорогу в соседний Кувшиновский район к военному полигону, но бросили: то ли деньги кончились, то ли полигон стал не нужен, то ли направление признали неперспективным. Редкие конаковские жители, завидев нас, отворачивались, спешили укрыться в домах. Я тут мало с кем и словом-то обмолвилась, поэтому на их зависть и враждебность мне было наплевать. Мы перешли вброд мелкую речушку, прошагали пять километров через лес по полям, зарастающим мелким кустарником и тоненькими пока деревцами- оккупантами.
Картина, которую мы увидели, до сих пор не идет у меня из головы…
Прошел неполный месяц со смерти Юку Манизера, я — наследница — еще не уехала в Москву, но голодное воронье из Конакова похозяйничало в Куковкине всласть. Все знали, что официальных документов на хутор у меня нет, значит, милиции можно было не бояться.
Дом стоял, но дверь была ссажена с петель и валялась в траве. Рамы вырвали и увезли, печь обрушили. Годный в дело кирпич кто-то сложил в кучки, подготовил к эвакуации. Кровать Юку исчезла, диванчик, на котором я спала, сломали. Несколько половиц уже вырвали, вытащили в оконный провал, аккуратно сложили в штабель на улице. Битые тарелки, заляпанные стаканы, окурки и пустые бутылки — тут справляли адскую тризну по последнему эстонцу Нурмекундии.
В сарае-мастерской погром был почище, чем в доме: все стеллажи завалены, инструменты исчезли — Мамай, пройди он с войском по хутору, и тот не натворил бы такого. Вспоротый и выпотрошенный дом, ветер, гуляющий по разворованному огороду, по продуваемым насквозь останкам жилья. При Юку здесь и ветер пел особенно, в грозовые ночи, в бесконечной метели слышались мелодии дикие, необузданно- яростные, но естественные, напор которых манизерова крепость принимала играючи, с тем лихим задором, что и полагается при встрече с равным по силе духа неприятелем. Теперь ветер бесшумно пролетал сквозь пустые глазницы окон. Даже наросшие лопухи и траву он колыхал и причесывал с большей заботой, чем брошенное и опоганенное жилье, над которым надругались споро и изощренно, сломав хребет и ребра. Так умеют калечить только партизаны и только своих, уличенных или заподозренных в предательстве. Звук, живший в этом месте, отлетел, земля уже готовилась поглотить руины… Люда нашла старинный медный ковшик.
— Вера, возьми на память.
Я покачала головой, показала рукой, что она может взять его себе.
Из-за угла дома появился Виктор с большим амбарным замком немецкой работы. Сбить его не смогли — вырвали вместе с накладной петлей.
— Господи, какие сволочи, бросили в бурьян…
Я пошарила в щели между бревен мастерской, достала ключ. Виктор открыл замок, освободил его от погнутой ломом, исковерканной железяки.
— Работает! Сто лет ему, а работает!
— Здесь все работало… Пойдемте назад.
Они согласно кивнули, и мы пошли. Сначала молчали, но скоро гнев Виктора вылился наружу, он начал обличать местных, я оборвала его.
— Они нищие, их винить не за что.
Возразить ему было нечего, и он принялся рассуждать, что прошлое должно уйти, отмереть, чтобы зародилась новая жизнь. Непонятно только, что за новая жизнь и как она могла здесь зародиться.
На обратном пути заехали на починковское кладбище, колокол пока не стащили. Постояли у могилы. Юку умел выживать в несовместимых с жизнью условиях, смогу и я. Заработать всегда можно — только не ленись, как он любил говорить.
В последний Викторов выходной, наскоро попрощавшись с Лейдой, уехали в Волочек. У Павлика на кладбище Виктор и Люда оставили меня одну — я прибралась, поправила осевший холмик, обстучала его взятой в конторе лопатой, очистила участок от наросших сорняков. Заказала в конторе цветник и простую плиту с надписью. Бесконечные ряды могил — даже на дорожках стояли разрытые ямы (кладбище уже не вмещало новых покойников), редкие, плохо приживающиеся на песке деревца, пластиковые цветы и бронзовая кладбищенская краска. Сделала, что полагается, и поняла, что не смогу вернуться сюда снова.
Валерка с женой приняли нас тепло: пока Света готовила обед, Валерка у себя в гараже устроил ревизию Викторову «жигуленку»: Витя жаловался, что в Москве у него совсем нет времени заехать на
