На другой день после смерти Антонии весь Мадрид был повергнут в изумление и тревогу. Один из стражников, обыскивавших подземелье, опрометчиво рассказал про убийство, а также назвал убийцу. Известие это повергло усердных богомольцев в беспримерное смятение. Многие отказывались верить и сами отправились в монастырь узнать правду. Монахи, стремясь избежать позора, который навлекало на весь орден злодейство их настоятеля, заверяли пришедших, что Амбросио не может принять их как обычно только по причине болезни. Но уловка эта им не помогла. Каждый день они вынуждены были повторять одно и то же, и постепенно таких, кто сомневался в словах стражника, почти не осталось. Былые сторонники отрекались от Амбросио, вина его выглядела доказанной, и те, кто прежде особенно горячо восхваляли аббата, теперь осуждали его еще более громогласно.
Пока в Мадриде шли жестокие споры, виновен он или нет, Амбросио терзали сознание своей преступности и ужас перед грозящей ему карой. При мысли о высоте, на которой он стоял столь недавно, окруженный всеобщим почтением и преклонением, в мире со всем светом и с самим собой, ему не верилось, что он и правда тот злодей, о чьих деяниях и грядущей судьбе он думал с дрожью. И ведь лишь несколько недель миновало с тех пор, когда он был чист и добродетелен, когда самые мудрые и самые знатные жители Мадрида искали чести побеседовать с ним, а простой народ взирал на него с благоговением, близким к идолопоклонству. Теперь же он запятнан самыми гнусными и чудовищными грехами, предмет всеобщего омерзения, узник святой инквизиции, возможно, обреченный погибнуть под самыми жестокими пытками. Обмануть своих судей он не надеялся, слишком очевидными были доказательства его виновности. То, что он был в подземелье в столь поздний час, его смятение и попытка скрыться, кинжал, который в растерянности первых минут он признал как спрятанный им, и кровь, брызнувшая из ран Антонии на его одежду, — все указывало, что убийца он. В мучительной агонии ждал он дня допроса и ни в чем не обретал утешения. Религия не могла послужить ему опорой. Если он пробовал читать нравоучительные книги, которые ему давали, то находил в них лишь подтверждение чудовищности совершенного им. Если он пытался молиться, то немедля вспоминал, что не заслуживает небесной защиты, что к черноте его грехов не снизойдет даже безграничная доброта Всевышнего. Для любого иного грешника, думал он, есть надежда, но не для него. Содрогаясь от мыслей о прошлом, не находя ничего кроме мук в настоящем, страшась будущего — так провел он немногие дни, остававшиеся до того, когда ему предстояло явиться перед судом.
И этот день настал. Дверь темницы была отперта, вошел тюремщик и приказал монаху следовать за собой. Он, трепеща, повиновался. Его привели в обширную залу, где стены были завешены черным сукном. За столом сидели трое мужчин, суровых и мрачных, также одетые в черное. Одним был великий инквизитор, ввиду важности дела взявшийся расследовать его сам. Немного поодаль за небольшим столом сидел секретарь, перед которым лежали все необходимые письменные принадлежности. Амбросио сделали знак приблизиться и встать у нижнего конца большого стола. Опустив глаза, он увидел разложенные на полу всевозможные железные инструменты. Вид их был ему незнаком, но страх тотчас распознал в них орудия пытки. Он побледнел и с трудом удержался на ногах.
В зале царила глубокая тишина, и лишь инквизиторы порой обменивались вполголоса двумя-тремя таинственными словами. Так прошел почти час, и с каждой его секундой страх Амбросио возрастал. Наконец громко заскрипела небольшая дверь напротив той, через которую вошел он. Офицер ввел в залу прекрасную Матильду. Ее волосы были спутаны, щеки бледны, глаза провалились и потускнели. Она посмотрела на Амбросио с печалью, он ответил ей взглядом, полным отвращения и упрека. Ее поставили напротив него. Трижды ударил колокол. Это был сигнал начала разбирательства, и инквизиторы приступили к допросу.
На подобных процессах не упоминается ни обвинение, ни имя обвинителя. Арестованных спрашивают только, готовы ли они сознаться. Если они отвечают, что не совершили никакого преступления и потому признаваться им не в чем, их без промедления подвергают пыткам. Через какое-то время им снова задают тот же вопрос, и так продолжается, пока либо подозреваемые не признают себя виновными, либо допрашивающие не утомятся. Однако без прямого признания инквизиция никогда не выносит окончательного приговора своим узникам. Обычно до первого допроса дают пройти не одному месяцу, но с судом над Амбросио поторопились, так как вскоре должно было состояться торжественное аутодафе и инквизиторы предназначали в нем видную роль столь редкому преступнику, дабы наглядно доказать свою бдительность.
Аббат обвинялся не просто в насилии и убийстве. Колдовство — вот было страшное преступление, вменявшееся ему, как и Матильде. Арестовали ее за содействие убийству Антонии. Однако при обыске ее кельи были найдены подозрительные книги и предметы, давшие основание для такого обвинения. О соучастии аббата свидетельствовало магическое зеркало, которое Матильда ненароком забыла у него в келье. Выгравированные на нем странные знаки привлекли внимание дона Рамиреса, когда он обыскивал келью монаха, и он унес зеркало с собой и представил его великому инквизитору. Тот некоторое время разглядывал зеркало, а затем отцепил от пояса маленький золотой крест и положил его на сталь. Тут же раздался грохот, напоминавший удар грома, и зеркало раздробилось на тысячу кусков. Это подтвердило подозрение, что аббат занимался чернокнижием. Предположили даже, что недавняя его власть над людскими умами достигалась при помощи колдовства.
Инквизиторы приступили к допросу, полные решимости вырвать у него признание не только в преступлениях, которые он совершил, но и в тех, в которых был неповинен. Как ни страшился аббат пыток, смерти, обрекавшей его на вечные муки, он страшился еще больше, а потому объявил о своей невиновности твердым и смелым голосом. Матильда последовала его примеру, но со страхом, вся дрожа. Несколько раз потребовав, чтобы он сознался, инквизиторы приказали подвергнуть монаха допросу с пристрастием. Приказ был выполнен незамедлительно, и Амбросио испытал изощреннейшие муки, какие только изобрела человеческая жестокость. Но смерть, сопровождаемая виной, настолько ужасна, что у Амбросио достало мужества отрицать и дальше. Поэтому его муки были удвоены, и только обморок, вызванный невыносимой болью, на время избавил его от рук палача.
Затем было приказано пытать Матильду. Но при виде страданий монаха мужество ее покинуло, и теперь, упав на колени, она призналась в общении с адскими духами и в том, что видела, как монах убивал Антонию. Однако она утверждала, что в колдовстве повинна она одна, Амбросио же им никогда не занимался. Но в этом ей не поверили. Аббат очнулся как раз вовремя, чтобы услышать признание своей сообщницы. Однако его так ослабили перенесенные пытки, что новых он несомненно не выдержал бы. И его отослали назад в темницу, предупредив, что он будет подвергнут новому допросу, как только немного окрепнет. Инквизиторы выразили надежду, что тогда он уже не будет таким закоснелым и упрямым. Матильде объявили, что она искупит свое преступление на костре приближающегося аутодафе. Ее испуганные вопли и мольбы остались втуне, и тюремщики насильно вытащили ее из залы.
Возвращенный в темницу Амбросио испытывал душевные муки, остротой далеко превосходившие физические. Вывихнутые суставы, пальцы с вырванными ногтями, раздавленные поворотом винта, болели нестерпимо, и все же душевные страдания и тяжкий ужас терзали его гораздо больше. Он видел, что судьи намерены вынести ему смертный приговор, виновен он или нет. Воспоминания о том, во что ему уже обошлось отрицание своей вины, одевали мысль о том, что он снова подвергнется допросу, зловещим страхом, и он уже почти был готов сознаться во всем, чего от него требовали. Но тут же перед его умственным взором представали последствия такого признания, и он вновь колебался. Смерть его будет неизбежной, и какая жуткая смерть! Он слышал приговор, вынесенный Матильде, и не сомневался, что его приговор будет таким же. Он содрогался, думая о скором аутодафе, о гибели в огне — для того лишь, чтобы эти невыносимые мучения сменились более утонченными и вечными! С трепетом думал он о загробном мире понимая, с какой неизбежностью настигнет его отмщение Небес. В этом лабиринте ужасов он с радостью укрылся бы в сумраке атеизма, с радостью отрицал бы бессмертие души и убедил бы себя, что, раз сомкнувшись, его глаза уже не откроются и единый миг уничтожит и тело его, и душу. Но даже в этом уповании ему было отказано. Обширность познаний, твердость и оправданность его веры не позволяли ему остаться слепым к ошибочности такого убеждения. Он ощущал бытие Бога. Истины, прежде служившие ему утешением, теперь явились ему в более ясном свете, но лишь для того, чтобы ввергнуть его в отчаяние. Они сметали его робкие надежды избежать кары, и обманчивые туманы философии таяли перед необоримым блеском истины, точно сновидения.
В муках, почти непосильных для смертной плоти, он ждал часа, когда его снова поведут на допрос. Он занимался придумыванием неосуществимых планов, как избежать и этой и грядущей кары. Первое было
