появился? Что-то раньше я его не замечал. Неужели прятался за другими? И зачем пришел? Ему вовсе не обязательно присутствовать на защите.
— Итак, вывод может быть только один, — заканчивал выступление Рожва, плавным жестом трибуна откинув густые длинные волосы и обратив свой обволакивающий взгляд на членов президиума. — Работа нашего коллеги получилась весьма значительной, о чем мы говорили ему на предварительной защите. Ввиду этой особой значимости ее следует особо доработать. А поэтому мы не должны ограничивать коллегу сроком. Чем тщательнее он доведет полиген Л до возможностей практического применения, тем лучше. Уверен, что все мы будем гордиться тем, что из нашего института вышла такая работа. От всего сердца желаю вам успехов, коллега!
Он повел богатырским плечом и на один лишь миг допустил оплошность — его взгляд скользнул к Владимиру Лукьяновичу и стал из обычного томно-обволакивающего вопросительным. И я увидел, как тот еле заметно кивнул ему.
Надо отдать должное «директорскому гвардейцу» — зерно сомнения он посеял. Это сказалось почти во всех последующих выступлениях. Кирилл Мефодиевич попытался исправить положение Он говорил то с одним, то с другим членом совета, подсел к директору, что-то взволнованно доказывал ему.
И тут неожиданно выступил зоотехник подшефного совхоза Дмитрий Северинович. Наверное, испугался, что, если защита пройдет успешно, ему придется самому придумывать, как усмирить разбушевавшихся «лидеров». Он сказал, что сначала надо хотя бы полностью закончить опыты и получить результаты во всех отношениях положительные. Он так и выразился — «во всех отношениях».
Его выступление подлило масла в огонь. Закипели споры. Затем, как положено, заключительное слово предоставили соискателю.
Кирилл Мефодиевич так и сверлил меня взглядом, боясь, что я начну отступление. Напрасно он опасался. Кивок Владимира Лукьяновича Рожве подействовал на меня так, что я был готов сражаться с полчищем недругов. Я камня на камне не оставил от возражений Рожвы, напомнив аналогичный случай на защите диссертации сотрудника их же «гвардейского» отдела. Тогда не кто иной, как Евгений Степанович, убедительно доказал, что ученый может и не заниматься доводкой своего метода в деталях, если уже ясно, что метод является действенным. Евгений Степанович благосклонно улыбнулся мне, сказал что-то благожелательное Кириллу Мефодиевичу, и тот расцвел. Его толстые и оттопыренные, как у карася, губы, выделяющиеся на маленьком сморщенном личике, расплылись до ушей.
Урну для бюллетеней принесла Вера. На ней была та же гипюровая кофточка. Вера даже не смотрела в мою сторону, и я пытался не смотреть на нее. Но когда она подходила к членам совета, протягивая урну, я заметил, что та же «случайная» пуговичка на кофточке расстегнута на том же месте.
Чья-то рука притронулась сзади к моему плечу. Я оглянулся. Таня. Чуть прижалась к моей руке. Допинг. Выходит, дела мои плохи. Со стороны виднее.
Так оно и вышло. До «кворума» мне не хватило двух, голосов Я даже знал чьих. Ведь хорошо видел, что непосредственный руководитель Рожвы Стецюк, бывший на предварительной защите оппонентом, не притронулся ручкой к бюллетеню. Не вычеркнул ни «согласен», ни «не согласен». Таким образом, бюллетень считался недействительным и автоматически направлялся против меня.
А потом где-то в кулуарах профессор Стецюк скажет профессору Рябчуну с «чистой совестью»: «Я не голосовал против твоего птенца…» Есть еще и такие чистоплюи…
Когда все расходились из зала, я едва не столкнулся в дверях со следователем Шутько и тем вторым, биологом, Олегом Ильичом. Они что-то сказали друг другу. Мне показалось, что оба смотрели на меня сочувственно.
Впервые за последние несколько лет наш институт не получил премии. Только одно задание было выполнено. Сорвались даже работы, отлаженные еще при Викторе Сергеевиче.
Александр Игоревич вышел из больницы еще более непримиримым. Его отдел — единственный в институте, — несмотря на потери в кадрах, выполнил договоры, заключенные с предприятиями, и был отмечен в приказе по академии. Некоторые «дезертировавшие» сотрудники стали проситься обратно. Это не могло понравиться директору, и вражда обострилась. Говорили, что Владимир Лукьянович нарочно не дает второму отделу необходимых материалов и аппаратов. А он всякий раз, когда Александр Игоревич приходил их требовать, «мариновал» его целыми днями в приемной. Когда же тот пробивал заслоны, Владимир Лукьянович ссылался на указания директора, утверждал, что директор обязал его в первую очередь обеспечивать отстающие отделы, в том числе, естественно, директорский «гвардейский». Возможно, это и соответствовало действительности, но положительно сказаться на работе института не могло.
В нашей лаборатории прочно установилось подавленное настроение. Кирилл Мефодиевич возложил на себя ответственность за неудачу с защитой моей диссертации и казнился постоянно, нес свою ношу с таким чувством, что заразил унынием и закомплексовал остальных. Мои дела с полигеном шли все хуже и хуже. Я вносил изменения в формулу, но их последствия сказывались не так, как предполагалось. Уменьшение агрессивности сопровождалось потерей веса, ухудшением шерсти, у овец и молока у коров.
Я похудел вместе со своими подопытными, но зато приобрел такую агрессивность, что даже Владимир Лукьянович не смел мне отказывать в дефицитных материалах. Мои щеки ввалились, подбородок выпятился, глаза сверкали. Таким я себе нравился гораздо больше, чем раньше. У Тани же эти перемены вызывали опасения, как бы я не доигрался до нервного срыва. Она заставляла меня регулярно посещать столовую, покупала мне носки и рубашки, в общем, заботилась обо мне, как «запоздалая невеста», по ее образному выражению.
Однажды я встретился с Александром Игоревичем, и он повторил свое предложение перебираться к нему в отдел. А знакомые аспиранты под страшным секретом поведали мне, что он ведет дело к тому, чтобы его отдел выделился в самостоятельную единицу и то ли стал институтом, то ли перешел из нашего в другое, более перспективное ведомство. Теперь миграция научных сотрудников шла в обратном направлении: из других отделов, даже из директорского, в отдел Александра Игоревича. А когда я увидел, как виляет бедрами перед ним Вера, то окончательно убедился, что его дела пошли в гору.
Но мне от этого было не легче. Я никак не мог выбраться из трясины опытов с усовершенствованием полигена Л. Пробовал вводить полиген в ооцит — зародышевую клетку, окруженную пузырьком, регистрировал устойчивые изменения плода еще в колбе, контролировал их, подсчитывал все возможные варианты на вычислительных машинах, тесно сотрудничал с отделом Александра Игоревича и только затем пересаживал зародыш самкам. Но даже при таком методе не мог избежать нежелательных последствий. По- прежнему самые лучшие животные, которых я получал, не годились для содержания в стаде, каждое требовало индивидуального ухода и. отдельного загона. Если же они оказывались в стаде, возникали конкурентные схватки, ведущие к массовой гибели. И у потомков их — я проверял на белых мышах — в отдаленных поколениях проявлялась агрессивность до тех пор, пока сохранялись отличительные положительные качества. Я попал в заколдованный круг и сам стал таким неистово агрессивным и раздражительным, что это начинало сказываться на отношениях с близкими людьми.
А весна между тем вела свое наступление. Небо то поднималось высоко-высоко, то набрякало и опускалось низко, чтобы затем загрохотать и покрыться серебряной филигранью молний. После грозы солнце изламывало лучи о чисто вымытые, веселые окна.
Однажды я провожал Таню до знакомого перекрестка. Под деревьями еще дождило, тени были мокрыми, но среди них уже разгуливали, росли на глазах пятна червонного золота, и ярко вызолоченные края облаков наливались багрянцем. Прижав к себе ее руку, я сказал жестко, в новом своем стиле:
— Ну вот что, или ты приглашаешь меня к себе, или немедленно выходишь за меня замуж. Финита ля комедиа.
— Подожди еще немного.
— У моря погоды? Диссертации в ближайшем будущем мне не защитить, на лучшую должность не переведут, квартиру не дадут, даже отдельную комнату в общаге не выделят.
— Снимем комнату. — На какие шиши? — На мою зарплату, дурачок. Я же тебе говорила. Один наш знакомый уезжает в Алжир на два года. Нужно будет только выплачивать за его кооперативную квартиру… — Таня, но зачем все это? Она вздохнула и жалостливо — если бы не разница в возрасте, я
