Из телефонного разговора начальника автопредприятия с профессором Стенем В. И.
— Извините, что побеспокоил вас, Владимир Игнатьевич. Это — Ростислав Иванович Гузь, с автопредприятия. Помните, мы с вами встречались в мае на бюро райкома? Когда мой вопрос разбирали…
— Помню.
— Потом мы давали машины для вашей клиники. По вашей же личной просьбе.
— Клиника не расплатилась с автопредприятием? — Да нет, не в этом дело. Мы всегда готовы пойти вам навстречу, но… Как бы это… Одним словом, мне сообщили, будто вы вместе с главврачом санэпидстанции собираетесь нас крупно наказывать… — Верно. — Но надо же разобраться, дорогой Владимир Игнатьевич. У нас фондов нет на строительство очистников. — Разберемся. — И мы же не одни отвечаем за пруд. Понимаете, здесь несколько предприятий, коллектор общий и… — Ответите за свое… — Но мы ничего такого не сделали, Владимир Игнатьевич. У кого не бывает промашек. Надо же по- человечески…
— По вашей вине уже погибло четыре человека. Многие заболели.
— Вы говорите так, будто это я убил их. — Совершенно верно. Вы. Санэпидстанция предупреждала и штрафовала вас.
— Никогда не предполагал, что вы такой. Вы же должны понимать, хотя бы как депутат райсовета: буква — буквой, а работа — работой. У нас есть план…
— Дальнейший разговор сейчас бесполезен. Перенесем его на бюро. Вы знакомы с последними постановлениями об охране природы? Кроме того, довожу до вашего сведения, что мы с санэпидстанцией вместе возбуждаем против вас уголовное дело в соответствии со статьей закона о загрязнении среды, повлекшем смертельные случаи.
— Да вы что? Может, сами лечили их неправильно, а всю вину хотите на нас перевалить?
— Каждый ответит за свое.
Евгений Максимович открыл глаза и съежился. Необычно яркий свет нестерпимо резал их. Смотреть было больно. Несколько раз он закрывал и открывал глаза, пока смог как-то приспособиться. Холодный пот выступил по всему лицу. Сквозь забор, состоящий из каких-то остроконечных столбов, он видел громаду белого стола, на нем — огромный стакан с розоватой жидкостью. А вверху, на ослепительно белом потолке, неспешно ползла большущая, не меньше вороны, муха. Она направлялась в сторону Евгения Максимовича.
Что это за насекомое? Откуда оно взялось? Вспомнились недавние Петины рассказы о слепнях и оводах. Может быть, это муха цеце, разносчица сонной болезни — наганы?..
Он съежился, его взгляд заметался, ища, чем бы прогнать муху. Увидел на стуле груду огромных газет и журналов и вспомнил: ему вводят фостимин, профессор предупреждал, что сузятся зрачки. Поэтому все вокруг кажется увеличенным в несколько раз. Этот частокол из остроконечных столбов наверное, его собственные ресницы.
«Гулливер в стране великанов», — подумал он, и страх отступил косматым чудовищем. Залег в углу и притаился…
Евгений Максимович с трудом поднял руку и включил магнитофон. Уже через несколько минут в палату заглянула сестра, а затем вошел Владимир Игнатьевич. Он казался великаном и виделся в окружении все тех же заостренных столбов.
— Ну что, каким я сегодня кажусь вам? — спросил профессор своим обычным голосом.
— Большущим. Но не задавайтесь. Вот кончится действие препарата — и уменьшитесь многократно.
— Не претендую на роль великана, — хохотнул профессор.
— Претендуете. И в науке и в жизни, — уверенно сказал Евгений Максимович.
— Ну что ж, может быть, вы и правы. Но что же тут плохого? Играя роль, человек пытается в нее вжиться. Поневоле тянется до намеченной величины.
— Вживайтесь, тянитесь. Вам же хуже. Придется на работе ходить согнутым.
— Это почему же? — Ради вас потолок подымать не станут. Оба засмеялись. Раз шутите, значит, чувствуете себя лучше? — Как будто, — подтвердил Евгений Максимович. — А что говорят анализы?
— Рановато еще для перемен. Но уже завтра они должны появиться…
«…А зря и преждевременно огорчаться не следует», — додумал окончание фразы Евгений Максимович и подивился тому, что стал больше понимать Владимира Игнатьевича.
— Отдыхайте, вечером зайду еще, — сказал профессор.
Евгений Максимович прикрыл тяжелые веки. В полудреме он снова видел кукурузный рай за шоссе, ширь пруда, утку с утятами. И в этот рай влетела маленькая золотистая мушка, постепенно увеличиваясь до размеров другой мухи, увиденной на потолке. Она являлась как знамение, как грозное напоминание об изнанке рая. Мгновенно все пространство вокруг постели заполнилось громадными насекомыми. От их жужжания вибрировал воздух. И тогда откуда-то появился великан в белом. За ним шли его близнецы. Шли, не замечая мух, сшибая и давя их своими сапожищами. После них, как после танков, оставались широкие просеки пустого пространства. Исчезали мухи, высокие зеленые стебли, падали на траву облака, устилая ее белым снегом…
Евгений Максимович проснулся от скрипа двери. Знакомое, но такое большое лицо с яркими губами. Знакомый запах, знакомое прикосновение горячих рук. Кто же это?
Горячие губы коснулись его лба.
— Долго еще будешь притворяться? Жанна! Вот так новость — не узнать собственную жену! Неужели ему так плохо?
— Довольно валяться в больнице. Когда домой собираешься? Мне одной скучно.
«Не спрашивает о самочувствии — знает от других. Слишком бодрый тон значит, информация неутешительная».
— Залежался, как видишь, обленился. Чувствую себя намного лучше. Выпишусь, как только профессор разрешит.
— Ага, теперь не споришь с ним? Слушаешься? То-то… — Как там Леня? А Петю и Свету видела? — Все передают тебе привет и желают скорейшего выздоровления. Петя сейчас дни и ночи занят на пруду. Они там для вашего профессора отловили всех мух, которых не успели потравить. Так что Петя совершенствовался в специальности мухолова. Остается еще приз получить. Он тебя на помощь зовет. — Передай — скоро подоспею. Пусть оставит на мою долю. Так они перешучивались и лгали друг другу еще минут сорок, чувствуя острую осознанную тревогу, буквально изнывая от нее, и тон разговора становился все бодрее и шутливее.
— Так ты смотри, веди себя скромно, притвора. А то здесь такие сестрички бегают.
— До развода дело не дойдет, — улыбнулся он и внезапно с ужасом осознал двойной смысл этой фразы.
XI
Дни шли за днями, Евгению Максимовичу становилось то лучше, то хуже. Приближался конец «трехнедельной отсрочки». Евгений Максимович понял, что фостимин малоэффективен. Ломота частично прошла, но в тех же местах началось онемение. Оно распространялось, охватывая обширные участки. И чем больше слабел Евгений Максимович, тем предупредительнее становились врачи, сестры, санитарки. Даже известный ворчун и скареда Василий Васильевич, завхоз, неспешно и торжественно, будто погребальный венок, принес цветы и коробку конфет, выдавил из себя несколько ласковых слов, от которых по коже поползли мурашки. Евгений Максимович надкусил из вежливости одну конфету и тут же пожалел об этом. В последние дни он потерял аппетит, проглоченная пища стояла комом, и желудок не в силах был ее переварить. Постоянно тошнило.
Менялась и личность Евгения Максимовича — он становился настоящим больным. Возрастала забота
