истерзанное отражение в зеркальных гранях ближайшей башни. И остатки Ивена Трюдо, предпринимателя, торговца запчастями к сельхозоборудованию, из последних сил протестуют против того, чтобы мои близкие увидели, на кого я стал похож. И затем окончательно растворяются во Французе, сержанте Корпуса, командире отделения морских пехотинцев.
Наша рабочая лошадка, «Томми», почти не изменилась за время, пока я наедал пузо на гражданке. Корпус достаточно консервативная организация, и в нем не принято выбрасывать на свалку надежные старые железки. Во всяком случае — до тех пор, пока они способны передвигаться самостоятельно. Такое ощущение, что наш старикан вышел как раз из тех самых лет, что и я. Броня его исцарапана, и даже многие слои краски не могут скрыть многочисленные заплатки и зуботычины на корпусе, отчего машина походит на старую бойцовскую собаку. На тупорылого брыластого бульдога. Несмотря на почтенный возраст, коробочка ревет движками вполне бодро, и от ее диких скачков через рытвины полигона наши задницы молотит о жесткие скамейки, как фрукты в гигантском миксере. Если бы не страховочные скобы, плотно сжимающие наши плечи, до точки назначения этот миксер точно размолотил бы нас в питательную смесь с небольшими вкраплениями пластин брони.
Забранный решеткой плафон в десантном отделении светит исправно, но так тускло, что можно едва-едва разглядеть свои пальцы на коленях. Из-за проклятой тряски мне никак не удается разобрать выражения мотающихся влево-вправо лиц моих бойцов. А мне очень хочется это сделать, потому что я их новый командир и должен знать, на что способны мои детишки, о чем они думают и что могут выкинуть в следующий миг. А для этого мне нужно видеть их лица. Никакие личные дела и файлы медицинских показателей, вкупе с заключениями психологов, не говорят мне о человеке столько, сколько его лицо. Выражение глаз. Взгляд. Наморщенный в напряжении лоб. Поджатые губы. Если не завтра, то очень скоро нам вместе лезть в драку, а что драка будет, не сомневается никто, ведь не ради простых учений нас срочным порядком собрали со всего Шеридана, и я должен знать, чего ждать от людей, которым буду доверять свою спину. Судя по последним событиям, времени для притирки у нас нет или почти нет, и я использую каждую секунду, днем и ночью, для испытания на прочность себя и своих людей.
Сверху торчат в арматуре башни ноги наводчика. Вот кому сейчас не позавидуешь. Ежась, представляю, как, несмотря на все хитроумные коконы подвески, бедолагу колотит сейчас о выступы и механизмы башни. Морпехи — вечные мальчики для битья по определению, их суют затычками в самые гиблые дыры, синяки, шишки и переломы им — что белке семечки. Но башенный стрелок — вдвойне морпех, с окончательно сдвинутой набекрень башней, пофигист, которому мозги вытрясает напрочь на первом же марше, и обязательно мазохист, потому что нормальные в такой обстановке выжить просто неспособны.
— Башня, командиру, — доносится по внутренней связи голос стрелка. — Минута до сброса. По фронту чисто.
— Принято. Отделение, к высадке!
Мы дружно исполняем ритуал подготовки к десантированию: руки в бронеперчатках синхронно взлетают и с клацаньем ухватываются за что положено, корпуса проворачиваются на жестких лавках, ноги скрючиваются. Теперь одна рука лежит на стволе оружия, которое установлено в бортовых захватах, другая — на замке страховочной скобы, у плеча; торс развернут в сторону кормы, насколько позволяют скобы; ноги поджаты и прочно упираются в решетчатую палубу, лицевые пластины опущены. Мы замираем в этих нелепых позах, предусмотренных уставом, в ожидании потока света из десантных люков. Я злюсь на себя, потому что никак не могу сосредоточиться, я научился много думать на гражданке, где надо и не надо, я к этому привык и стал так часто ловить неожиданные глюки, и сейчас, пока тело автоматически выполняет заученные движения, я успеваю увидеть перед собой странный скульптурный ансамбль из одинаковых фигур, скупо освещенных тусклым красноватым свечением, мутные блики играют на металле, и фигуры эти потешно раскачиваются в едином ритме, раскинув руки, и кажется, что они вот-вот оживут и медленно- медленно двинутся строем, качая длинными руками у колен, маленькие неуклюжие механические годзиллы из старинных доколониальных фильмов.
Мой такблок сыплет зелеными и золотыми искорками, рисует разводы возвышенностей и снабжает светящиеся стрелки комментариями. Зеленый жучок нашего экипажа уверенно ползет к белой линии. Череда цифр у линии — расстояние до точки высадки. И когда мельтешение цифр прекращается, я ору в стекло перед собой:
— Механик, малый ход! Десантирование! — и сразу, едва брызнули в образовавшиеся щели люков лучики света: — Отделение, к машине! Цепью, марш!
Мои неуклюжие годзиллы мгновенно преображаются в легконогих кузнечиков. Мы выпрыгиваем под косые струи дождя, со смачным «чпок» приземляемся в размокшую глину, катимся, оскальзываясь, по ней, сразу превращаясь в мокрые заляпанные пугала, и, с чавканьем выдирая ноги из грязи, разбегаемся в цепь. Генрих — наш пулеметчик, тезка Императора и пивной увалень — цепляет ремнем пулемета скобу люка, матерясь, волочится вслед за коробочкой по грязи, наконец исхитряется отцепиться и, весь забитый оплывающей глиной, торопится догнать строй. Мне кажется, что я слышу издевательский хохот от позиций соседней с нами линейной роты. Кадровые служаки любят над нами прикалываться. «Пенсионеры» — так нас называют сопляки с действующими контрактами.
— Француз, здесь Бауэр, — прорезается голос взводного. — Отставить упражнение!
— Здесь Трюдо. Принято. Отделение, стой! Ко мне!
— Француз, минус десять кредитов из оклада. За горючее. Беременные бабы лучше десантируются. На исходную. Повторить марш, отработать высадку. Полчаса на все.
— Есть, сэр!
Я представляю, как поджимает губы, выговаривая мне, наш лейтенант. Сидя в командирском отсеке над картой. Пижон. Белая кость. Но это я облажался, не он, и он прав, и я передаю его раздражение дальше. Я не кончал академий, и потому мой язык более выразителен.
— Крамер, ты мудак!
— Так точно, садж…
— Гот!
— Сэр!
— Ты второй номер или хрен собачий?! Еще раз прыгнешь впереди старшего, я найду тебе занятие на всю ночь. На пару с Крамером. Сколько раз говорено — придерживай ему сошки на выходе! Как понял, рядовой?
— Сэр, рядовой вас понял, сэр!
— Отделение, к машине!
«Томми» с рыком волочет нас на исходную. По поелам стекают струйки грязной воды с нашей брони. Туда же со смачными шлепками сваливаются куски грязи. Чистим амуницию друг друга и оружие, каждый свое. Подохни, но пушка твоя должна сиять. Хоть во сне чисти, хоть под водой. Это привито нам на уровне инстинкта. Гудит вентиляция, пытаясь высосать из отсека туман дождевых испарений. Пытка обратной дорогой продолжается. Никто не говорит Генриху ни слова. Все и так ясно. Генрих со своим пивным пузом еще не вошел в кондицию. Он угрюмо бычит шею, протирая своего всеядного монстра. Надеюсь, его внутриутробный период закончится раньше, чем нам прикажут куда-нибудь пострелять.
Косые лучи раннего солнца слепят глаза. Ровные шеренги в новеньких тропических комбинезонах. Ноги на желтых отпечатках вдоль красной линии. Тесный плац с трудом вмещает батальон полного состава. Мы — морпехи, наше предназначение убивать, а не топтаться на парадах, замысловато размахивая начищенной до ртутного блеска винтовкой. Поэтому просторных бетонных площадок, рассчитанных на массовые сборища, у нас нет. Перед строем — командир батальона. Ротные замерли позади него. Сержант из штабного взвода выходит из строя и, не прибегая к помощи усилителей, начинает читать молитву. Нашу молитву. Он стоит расставив ноги, массивная тумба, приросшая к бетонной палубе, и хрипловатый рык вязнет в наших плотных рядах.
— Я — морской пехотинец.
— Я — МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ… — рокочет вслед ему слитный хор.
— Я — оружие…
