— Will you, won't you, do you, don't you wanna go to bed? What a bringdown! — выкрикиваю я.
— … down, — вибрируют женские голоса, простеньким приемчиком добавляя глубины моему голосу.
— ВА-А-А! — отзывается зал.
И невидимые нити тянутся ко мне. Соединяют всех вокруг в большую сеть. Словно соревнуясь с мельканием стробоскопа, команда подтанцовки в бешеном темпе выделывает замысловатые па. Мы бьемся в паутине звука, как припадочные. Молодняк снова наваливается на цепь охраны. В темноте мелькают лица и кулаки. Свалка. Слем.
There's a tea-leaf about in the family,
Full of nothin' their fairy tale.
There's a tea-leaf a-floatin' now for Rosalie,
They'll believe in ding-dong bell,
— восторженно кричу я.
И гитарист делает пару шагов. Кивает едва заметно. Вибрирующее соло скачет по головам. «Понеслось», — мелькает в голове. И только легкий страх, смешанный с нетерпеливым ожиданием — не пропустить, когда эти взрослые дядьки с манерами капризных детей наиграются в свои игрушки.
— ВА-А-А! — ударник подхватывает эстафету. Перепады звука. Звон тарелок. Кажется, у меня перепонки не выдержат, так беснуется зал.
— ВА-А-А! — клавишник горбится над губной гармоникой, оборванные хриплые звуки, вмешиваясь в грохот камнепада, постепенно превращают его в редкий перестук камней по склону.
И я понимаю — парни просто отрываются. Они не работают — они живут на сцене. И радость пополам с гордостью — меня пустили в святая святых, в свою душу, — выхлестывает из меня с едва заметным кивком прикусившего губу гитариста.
Take a butchers at the dodginesses of old Bill.
Aristotle's orchestra are living on the pill.
One of them gets very-very prickly when he's ill.
And you know what you know in your head.
Will you, won't you, do you, don't you wanna make more bread?
What a bring…
— … down! — визгливо выдыхают из дымной пелены крутобедрые дивы.
И я растерянно умолкаю под вой толпы. Слова кончились. Джаз плавит воздух. Труба, гитара, ударные — все сплетается в тугой упругий шар, что летит с высоты и никак не может упасть. Все замирает в ожидании. Звук все длится и длится. Ближе. Ближе. И вдруг, с последним ударом колотушки по «бочке», обрушивается тишина. Это так неожиданно, что целое мгновенье я слышу, как тяжело дышит в наушниках кто-то из группы. А потом обвал накрывает нас.
— Вы еще живы, чертовы дети? Юджин Уэллс! — кричит бас-гитарист, вновь вытягивая ко мне свою сияющую руку. — Не слышу! Что за сборище слабаков! Не слышу!
Он играет с темнотой до тех пор, пока рев из зала не становится подобен корабельному гудку. Интересно, через сколько таких концертов у музыкантов отказывает слух?
— Поклонись! — шипит в наушниках голос гитариста. — Улыбка, улыбка!!
И я киваю в цветной дым, щурясь от света, вызывая новые спазмы восторга. Дождь монет, пивных банок, таблеток, зажигалок сыплется на головы охраны, не долетая до сцены.
— Это было круто, чувак, — Триста двадцатый подливает масла в огонь. — Это все ваша дурь, или люди сходят с ума, когда их много?
— Откуда мне знать? Это же ты у нас ходячий справочник.
— Давай еще сбацаем?
— Я что, я не против. Только мы чужой хлеб едим. Этим парням тоже работать надо.
— Жаль. Мне понравилось. Такой смеси эмоций я никогда не видел. Интереснейший материал… Ты уверен, что это чувство не любовь? Ты называл его именно так.
— ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!
— Извини, понесло, — шепчет гитарист.
— Еще орать будешь? — склоняется ко мне трубач, вытираясь большим платком. В свете прожекторов платок переливается ядовито-сиренево-синим.
— А можно? — удивляюсь я. И понимаю ответ до того, как он дойдет до ушей. Меня приняли!
— Нужно, чувак, — вздыхает трубач. — Давай к Седому, темы обжуй. Мы тут пока без тебя побуяним.
И все идет, как тогда, на старой развалине под названием «Будущее Земли». В темном обшарпанном отсеке «Два-ноль-восемь», где люди любили собираться в свободное от вахт и авралов время. Седой Варвар — черный вислощекий толстяк за жуткого вида инструментом, с седыми курчавыми волосами и седой же щетиной на щеках, спрашивает меня, чего знаю. И чего люблю. И я скидываю ему несколько вещей. Первых на ум пришедших. Очень он удивился, этот клавишник, тем, что я в себе такую аппаратуру таскаю. Брови поднял уважительно.
— Как вы под это играть будете? Голоса сможете вычистить? — спрашиваю я. И вижу, что глупость сморозил. Седой Варвар на меня, как на щенка слепого смотрит.
— Ты, чувак, знай себе скворечник разевай. А уж за нами дело не станет.
— Как скажешь, Седой Варвар.
— Подвел нас Фил. Выручай, брат. Голос у тебя, правда, — что твоя телега. Но я и похуже дилетантов слушал. Зато фишку чуешь. И темы у тебя чудные. Погоняло есть?
— Погоняло?
— Кликуха.
— «Позывной», — синхронно переводит Триста двадцатый.
— А, это. «Красный волк».
— Не слабо! — восхищается толстяк. — Все, двигай. Слушай Щипача. Без команды не начинай. Замочим этот городишко!
— Замочим!
— На, закинься.
Я послушно сую под язык очередную таблетку. И снова взлетаю. Что значит джаз!
Я исполняю «Дом восходящего солнца». Потом «Лихорадку» Бадди Гая. «Деревенского парня» Джонни Ли Хукера. «Лето в городе» Би Би Кинга. «Слепого» Дженис Джоплин. Не передать словами, что это за люди — подвижный, как ртуть, Щипач, тучный Седой Варвар, Иван с резиновыми щеками, длиннорукий Торки-деревенщина, здоровяк Крошка Фрэнки, черный до синевы Чертополох. Однажды, когда в очередной раз влезал в пилотский скафандр, я понял — люблю профессионалов. Людей, которые на своем месте. Тех, которым можно довериться, как самому себе. Которые любят свое дело так, будто каждый их день — последний на этом свете. Так вот, эти разбитные отвязные парни — профи в квадрате. В кубе.
Варвар начинал с партии клавишных. Давал остальным присмотреться к теме. Потом постепенно подключались остальные. И не одного фальшивого звука! Импровизировали все так гладко, вроде бы только что от нотной тетради оторвались. Такой самозабвенной музыки я и представить себе не мог. Иногда Варвар сначала давал запись, а потом уже постепенно все вступали. И на блюзах моих публика совсем сбесилась. Кажется, в зале даже плакали. Охранники проклинали день, когда выбрали эту работу. И меня понесло. Я обнимал трубача, декламируя слова. И трубач жмурился сытым котом, подыгрывая мне. Я поворачивался спиной к залу, наблюдая, как Торки, склонив голову набок, терзает барабаны. Я кривлялся на пару с Щипачом, когда он заходился в своем фирменном вибрирующем соло. Я садился на край сцены, свесив ноги в дым. Швырял обратно в зал пустые банки. Танцовщицы вертелись вокруг меня, словно ошпаренные. Я никак не мог их ухватить. Я сходил с ума от счастья. Я купался в волнах звука. Я хотел
