Из одного дорожного дневника

– А ты пошла бы замуж?

– Разумеется, пошла бы. Надоело уж чужие кутки-то (углы) обивать, – отвечала она, с постоянным выражением грустной иронии.

– Может быть, Бог даст, выйдешь, – сказал я, чтобы сказать что-нибудь.

– Может, знайдется такой же до пары, да и поберутся, – промолвила «пани совестная» с чувством некоторого достоинства.

– А хозяйский сын будто уж и не может на сироте жениться?

– Чего не может! Только посаг (приданое) все ж таки какой-нибудь нужно.

– А Бог с ними, те хозяйские сыны! – резко сказала девушка, соскочила с лавки и стала поправлять горевшие лучинки.

– А бедному жениться, так и ночь коротка, – сказал я, вспомнив малороссийскую пословицу.

– А так, пане, – серьезным тоном заметила хозяйка.

Девушка пристально стояла у огня, сложив руки на молодой, очень красиво очерченной складками белой рубашки груди, и ни слова не сказала. Только по тонким устам ее милого, свежего и немножко хитрого личика снова промелькнула ироническая улыбка.

«Пан совестный» вошел с пятью крестьянами, т. е. с двумя извозчиками, которые нас привезли из Беловежи, с двумя, которые должны везти из Кивачина до Шерешова, и десятником, наряжавшим подводы. Мы заплатили прогоны за дорогу от Беловежи и дали по злоту на водку. Мрачный и бесстрастный литвин, от которого нельзя было дорогою добиться слова, прояснел и стал рассказывать, как разложены наши вещи. Десятнику дали гривенник. Выходя из хаты, я дал двугривенник на ленту Олесе, сироте, с которой беседовал, и не успел спрятать руки, как она неожиданно ее поцеловала.

– Выходи замуж, – сказал я, прощаясь с нею.

– Спасибо пану на добром слове, – отвечала она.

—

По одному ехать на фурманке очень удобно: сидишь между колесами, не трясет, и не рискуешь беспрестанно выпасть. На эти фурманки здесь ставят по две бочки сала (Low), и еще напереди остается место погонщику; но они, как я уже сказал, очень узки. Мой новый возница, молодой парень лет 22-х, с длинными волосами и довольно приятным, хотя и бесцветным лицом, беспрестанно ежится в своей худой свитке.

– Холодно! – проговорил он, громко крякнув.

– А разве у тебя нет ничего потеплее?

– Есть.

– Чего же не надел?

– Так, не надел.

Прошла маленькая пауза.

– Волк! волк! – весело крикнул возница.

– Где ты его видишь?

– Вон! вон! – отвечал извозчик, указывая ручкой бича влево от леса, к которому приближалась наша дорога.

Я стал вглядываться и вскоре очень близко увидал темный силуэт волка и его сверкающие глаза. Зверь стоял смирно, повертывая только одну морду, а сам не шевелился.

– Ишь, гадина, как насмелился! И не трогается даже, – сказал извозчик. «Уло!» – крикнул он. «Уло!» – повторил он опять. Волк стоял по-прежнему. «Видите, какая анафема! Не боится».

Волк, действительно, как будто не обращал внимания на крик и стоял спокойно; только сверканье двух светящихся точек свидетельствовало, что он беспрестанно озирается на все стороны и не упускает из вида своего стратегического положения.

– А много тут волков?

– Пропасть.

– Лесные офицеры их стреляют?

– Стреляют, да все-таки их пропасть.

– А медведей?

– Теперь вот что-то не видать, а то были.

– Много, чай, скотины перепортили?

– Портили; ну, все волки проклятые больше портят.

– А зубров?

– С медведем зубру нипочем. Он ему враз (сейчас) отобьет смелость. Ему вот волки, так беда.

– Отчего ж волк хуже медведя?

– Медведь один идет на зубра – что ж он ему сделает? А волки проклятые стадом, так и облепят: тот за ляжки, тот за брюхо, все сзади, зубр их таскает, таскает, пока упадет; тут ему и смерть.

– И много они их так губят?

– Должно, немного, а таки губят.

– Кости видаете иногда?

– Трафится (случается), часом видишь, ну, только редко.

– И медведь-таки последний, вот, что убили стрелки, задрал одного здоровенного зубра, – сказал извозчик, входя «в пассию», как называют курские дамы неудержимое словоизвержение, которым они жестоко страдают, либо от тускарьской воды, либо от раков из Сейма.

– Почему же ты это знаешь?

– Видела вся наша осока.[20]

– Что же видела осока?

– Прежде еще мы видели этого медведя и все уж было приготовили, чтоб идти на него, а он и задрал зубра.

– Почему же вы думаете, что это он задрал?

– Видать по деревьям, как он залез на дерево и сидел там, караулил.

– Это вы догадываетесь?

– Видно, как лез вверх и как оттуда прямо на горб ему (т. е. зубру) так и прыгнул, так и засел. Деревья, сучья, все кругом от того дерева, где он сел, все поломано. Иные деревца-таки здоровые, толстые так и выхвачены. Это он лапой хватался, хотел сдержать зубра-то, а по иному по старому древу так по коре так когтищами и процарапал. Далеко, далеко он его катал, а тут уж, видно, умаялся, и косточки его и теперь так лежат.

– Большой был зубр?

– Двое между рог сядут, и еще просторно.

– А медведь?

– Не видал, как его убили. Лихорадка меня в это время трясла, а другие говорят, большущий зверь.

– А волки, видал, как гоняют зубров?

– Нет, сам не видал.

– Да ты зубра-то видал ли? – спрашиваю я шутя. Литвин рассмеялся.

– Что, видал?

– Да мы же осока! – отвечал он сквозь смех.

– Так часто видите?

– О, часто.

– И не боитесь их?

– Как старика встретишь, так прячешься.

– Чего же прятаться? Он ведь не бросается.

– Все лучше, как сховаешься (спрячешься) или на дерево взлезешь.

– Разве он когда бьет человека?

– Дядю моего, лет пять будет, крепко напугал.

– Расскажи, пожалуйста.

– Несет дядя домой плетушку, а дело к вечеру. Несет, а глух тоже был покойник: не слыхал, как зверь- то подошел, а он подошел да как ткнет в плетушку, так и взвилась. Дядя упал – старый человек был, – упал