не вспоминать, но не получится – шрамы не дадут. Гарьке повезло. Спасло то, что убогие оказались не в теле, и сил им просто не хватило. Но по разу обе схлопотали. Все-таки баба мужику не противник. Однорукий едва на тот свет не отправил «молотобойшу». Нос кровавыми соплями хлюпает, к боку словно раскаленным железом приложились – болит и ноет, плечо продырявили. Верна в глаз получила. В общем, в стороне не остался никто. Будь калеки хоть малость поздоровее, хоть на четвертушку, легли бы все трое в чистом поле. Боги хранили Безрода.
– Всех добили, – мрачно буркнула Верна. – Да что стряслось, в конце концов!
Гарьке не хотелось ворочать языком, тем более с этой… Безрод в безопасности, Тычок жив, и ладно. Только ведь не отстанет, а драться сил уже нет.
– Как начало темнеть, стал на поляну сходиться калечный и увечный народ. Сначала двое, потом еще двое, а потом их стало много. Развели костры и притихли. Ровно темноты ждали.
– Чего хотели?
– На чужом горбу в счастье въехать, – буркнула Гарька. – Кто-то надоумил убогих, будто на поляне у дороги в город стоит палатка, в ней лежит вой, обласканный милостью богов. Кто его съест, привлечет на себя расположение небес. Руки не хватает – съешь руку и обретешь потерю, нет глаза – ешь глаз. И так далее. Все поделили, ничего не оставили.
Верна разворошила костер, подбросила дров, и вместе кое-как восстановили палатку. Затем перенесли в нее Безрода. Тычок приколченожил сам. Держался на грудь, бороду перепачкал рвотой. Видать, все же вывернуло старого.
– Калеки хотели сожрать Сивого?
– Ага. Людоеды.
Верна с трудом приходила в себя, Гарька усмехалась. «Чего перепугалась, красота? Чем ты лучше их? Чего удивляешься? Разве у самой руки не по локоть в крови?!»
– Хотели еще теплого разорвать на куски и схарчить без соли. И у них почти получилось, – поморщился Тычок.
Губы Верны задрожали. Смотрела на Гарьку, словно та полоумная и несет полную чушь. «Не веришь, что такое возможно? Дура ты, как есть дура! Своими руками удавила бы, да мараться неохота. Еще капля крови, и меня стошнит, как Тычка».
– А с этими…
– Оттащим подальше в лес. Что стервятники не съедят, то в землю уйдет. Все бездомные да… – Гарька запнулась. – Безродные.
Верна поднялась на ноги, вытащила из костра горящую дровину и долго ходила по полю, разглядывала следы побоища. Тычок искоса на нее поглядывал и видел, как мрачнело лицо и округлялись глаза, наполняясь ужасом. При жизни убогие были страшны, в смерти, разорванные и раздавленные, стали просто безобразны. У тела одноглазого дружинного присела и сидела особо долго и неподвижно. Деревяшка так и осталась торчать из глазницы. Ножа даже при смерти не выпустил. Верна мрачно обозрела искателя счастья, особенно пристально жилистые руки.
– Здоров, сволочь! Кто прикончил?
– Тычок.
– Тычок?!
– Удивлена?
– Н-никогда бы не подумала…
– Думала, старик горазд лишь байки травить? Того, что он сделал, не повторили бы ни ты, ни я! Огнем плевался, ровно настоящий огнедых! Видишь, рожа у одноглазого опалена, борода подгорела?
– Вижу.
– Тычкова работа. Теперь оставь меня. Хочу одна побыть.
На Гарьку накатило. Руки-ноги растряслись, едва не выплеснула ужин. Зазнобило. Во время схватки гнала от себя весь ужас происходящего, но куда его прогонишь и надолго ли, если со всех сторон одноглазо косятся мертвецы и одноруко тянутся скрюченными пальцами? Наверное, настоящие вои ведут себя по- другому, но Гарька ничего с собой поделать не могла. Баба и есть баба. Сегодня впервые пожалела о том, что сорвалась в дальнюю дорогу. Никому не рассказывала, отчего убежала из отчего дома, но врать ли самой себе? Не по нраву пришелся жених, что выбрали родители. Считала себя достойной лучшей доли, нежели гнуть спину в поле и год от года приносить детей. Тут еще мудрец-бродяга дорогу перешел, будь он неладен, пусть отсохнет его дурацкий язык! Дескать, лишь опустившись на самое дно, человек может измерить всю глубину собственной души. Каков ты в рабстве – так ты и велик. Отчаялся, махнул на себя рукой, пропадай во тьме. А сможешь подняться с самого дна – тебе честь и хвала. Поднялся сам, поднимешь и остальных. Но что-то остальные рабыни не захотели подниматься. Пропали увещевания втуне. Ни одна не поднялась над своим безрадостным бытием, остались забитыми дурами. Хотя, тут еще посмотреть, кто дура. Боги, боженьки, как же хочется просто разбрасываться силой в праведном труде по хозяйству и год от года приносить мужу ребятишек. Одна только радость в жизни – Сивый. Думала, врут люди, что такие ходят по земле. Нет, не врут. Вон, в палатке лежит, на последнем издыхании. Тепло около него. Ровно согрелась. Как будто дул пронизывающий ветер, а тут встала за стену и согрелась.
Гарька забылась дурнотным сном. Все тянулась поближе к костру и стонала. Верна поглядывала в ее сторону и не знала, что делать, – перевязывать или оставить в покое. Наконец решила оставить в покое. Все равно не далась бы. Пусть уж лучше Тычок обиходит – его подпустит…
Глава 3
ЧУЖАЯ
Про такое лишь сказки рассказывать. Стоило мне уехать, с Безродом едва беда не случилась. Откуда на нашу голову свалились эти убогие? Ума не приложу. Тормошить Гарьку не стала. Та меня просто- напросто послала. Предлагать помощь тоже не стала, хотя нашу коровушку надлежало перевязать. Все равно не далась бы. Тычка уложила рядом с Безродом, еле-еле нашла одеяло, которым и укрыла старика. Впрочем, еще неизвестно, чего больше было в том одеяле, лоскутов или дыр. Ладно, утром подошьем.
А пока кругом царила ночь, я бродила по поляне. Жутко. Пересчитала всех ублюдков, что заявились к нам на огонек. Полных три десятка. И какой такой «доброжелатель» науськал на Безрода убогих? Это же умудриться нужно! Вряд ли все тридцать бродили одной спаянной дружиной. Вон как перегрызлись! Стало быть, собрал их неизвестный доброхот по одному и накрутил так, что увечные сломя голову кинулись на поляну. У кого слишком длинный язык? Брюст?.. А что он мог сказать? Будто невзрачный беспояс положил пятнадцать человек, а мог и больше? Нужна ему и его дружине такая слава! Скорее всего, скажут, будто напоролись на разбойных людей и потеряли в битве пятнадцать человек. Уважения и почета прибавится, стыд и позор не вылезут наружу. Если не Брюст, кто тогда?.. Жаль, расспросить некого, ни одного не осталось.
Пока тихо кругом, поволокла первого калеку в лес, подальше от стана. Затащила так далеко, как позволили ветви и корни. Хотела обшарить, не найдется ли чего интересного, да передумала. Не много приятного шарить по немытому телу и возить руки в крови да грязи. Да и что найдешь у бродяги? Пергамент с именем «доброжелателя»? Разу лишнего не посмотрела бы на убогих, не блесни в свете костра нож, зажатый в руке одноглазого.
Приметный нож, донельзя приметный. Уже попадался такой на глаза. Черная костяная рукоять и длинное лезвие шириной в два пальца. И вся закавыка оказалась в том, что видела такой нож на поясе у Грязи, когда связанная сидела в стане темных. Спутать невозможно. Ножны из черной кости, но не крашеной, а просто старой. Словно кто-то выдержал кость долгое-долгое время и, когда она потемнела, отдал мастеру. Моржачья? Или какого-то неизвестного мне зверя? Чего только на свете не увидишь! Но стоило вынуть клинок из мертвой руки, как меня замутило и повело. Стало так нехорошо и жутко, ровно клинок обладал недобрым духом. Говорят, будто в каждом человеке есть зло и добро, но, когда взяла в руки нож, все мое неизбытое зло полезло наружу. Губы против воли ощерились, перед глазами полыхнуло, и, наверное, в ошметки покромсала бы мертвое тело, если бы не опомнилась. Разжала пальцы и выронила нож. Злость укладывалась обратно на самое дно души, и, как в горах озорничает эхо, отголосок злобного рева еще долго сотрясал мою память.
Странный нож. Всплеск беспричинной злобы никак не списать на бабью неуравновешенность. Дело в ноже. И когда я притащила из костра дровину, встала на колени и склонилась над ножом, чуть не
