– Я нисколько не сомневаюсь, – говорил молодой Дюваль, качая головой, но свой глаз все-таки лучше. Вы же знаете, как бывает, когда поручаешь свое добро другим.
Мать пристально смотрела на него и благодарила за заботу, однако по тому, как слегка подергивались уголки ее губ, я понимала, что ему не удалось ее провести. Она очень старалась не вмешиваться в управление заводом, но продолжала заботиться о семьях рабочих и вести домашнее хозяйство сына и его друга.
Эдме большую часть времени проводила у Пьера и его жены в Ле-Мане, она была гораздо более склонна к наукам, чем я, и Пьер по вечерам занимался с ней историей, географией и грамматикой и, конечно же, весьма основательно познакомил ее философией Жан-Жака.
А я оставалась дома, во всем помогала матушке и в то же время служила поверенной моего брата и его приятеля.
– З-знаешь, что ты должна сделать? – сказал мне Мишель однажды вечером, когда мы сидели втроем дома. Был перерыв между плавками, поэтому ни тому, ни другому не надо было идти в ночную смену, а матушка рано отправилась спать. – Ты должна сделать вид, что влюблена в этого вот Франсуа, а он – в тебя, и тогда мать так испугается, что тут же заберет тебя и увезет в Сен-Кристоф.
Это, несомненно, была блестящая идея, но лично у меня не было ни малейшего желания покидать Шен-Бидо и ехать с матушкой в Турень.
– Благодарю тебя, – ответила я, – но я не способна притворяться и играть какую-то роль.
Мишель казался разочарованным.
– Тебе и не надо ничего особенного делать, – уговаривал он меня, просто надо почаще вздыхать, стараться поменьше есть и делать несчастный вид, когда в комнату входит Франсуа.
Это было уж слишком. Сначала меня использовал Робер, чтобы обделывать свои дела в Париже, а теперь Мишель толкал меня на то, чтобы я привторялась влюбленной в его друга.
– Не желаю иметь с этим ничего общего, – с негодованием заявила я. Как тебе только не стыдно выдумывать такие глупости?
– Не дразни сестру, – вмешался Дюваль. – Мы избавим ее от участия в этом деле, если ей неприятно. Но ведь вы не можете воспрепятствовать тому, что я буду оказывать вам внимание, мадемуазель Софи? Я буду краснеть и смущаться в вашем присутствии и стараться сесть поближе к вам. Это вполне может оказать нужное воздействие на вашу матушку.
То, каким обазом эта затея, достойная всяческого порицания, подействовала на матушку, оказалось совершенно неважным; важно было то, что в результате изменились отношения между мной и Франсуа Дювалем.
Игра началась с шуток, которыми обменивались между собой Мишель с приятелем, с того, что они то и дело кивали и подмигивали один другому и придумывали разные уловки, чтобы оставить нас наедине, с тем чтобы потом нас застала матушка. Однако, вместо того, чтобы возмутиться и прийти в ужас при виде дочери, которая молча сидит рядом с молодым человеком или же, напротив, оживленно с ним беседует, матушка реагировала на это совершенно спокойно, можно даже сказать, потворствовала нашему сближению и, входя в комнату, говорила: 'Не буду вам мешать, я зашла только за листком бумаги, а письма буду писать наверху'.
Результатом этих ухищрений было то, что у нас с Франсуа появилась возможность лучше познакомиться друг с другом. Оказалось, что он не так уж безотказно подчиняется Мишелю, как я предполагала, и не прочь сменить его влияние на мое. Да и я оказалась не такой уж простушкой, способной лишь на то, чтобы делать домашнюю работу да служить помощницей и посредницей в их затеях. Оказалось, что у меня есть собственное мнение и что я вполне могу привязаться к человеку. Короче говоря, мы и в самом деле полюбили друг друга, и нам незачем стало притворяться. Взявшись за руки, мы отправились к матушке и попросили ее благословения. Она была очень рада.
– Я видела, что все к тому идет, – сказала она нам. – Ничего не говорила, но видела: все к тому идет. Теперь я знаю, что Шен-Бидо будет в надежных руках.
Мы с Франсуа посмотрели друг на друга. Неужели матушка с самого начала все задумала сама, а мы ничего не подозревали?
– Вы поженитесь, как только Софи достигнет совершеннолетия, а это значит, не раньше осени восемьдесят восьмого года. К тому времени она получит свою часть наследства, а я еще кое-что к этому добавлю из своих средств. А пока старайтесь получше узнать друг друга, и ваша привязанность станет еще крепче. Очень полезно, когда молодым людям приходится немного подождать.
Я считала, что это нечестно. Матушка сама вышла замуж, когда ей было двадцать два года. Оба мы готовы были возражать, но она нас остановила.
– Вы, кажется, забыли о Мишеле, – сказала она. – Ему понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к новому положению вещей. Если вы хотите моего совета, вам следует пока держать свое обручение в тайне, пусть он привыкает постепенно.
Итак, Мишель оставался в неведении, не подозревая о том, что мы с Франсуа полюбили друг друга, и прошло довольно много времени, пока он, наконец, обнаружил это обстоятельство.
Тем временем мой старший брат Робер снова попал в беду, у него были весьма серьезные неприятности. Они начались еще тогда, когда был продан Брюлоннери. Оказалось, что Робер, не поставив в известность ни отца, ни мать, заложил это имение со всем, что в нем находилось, некоему коммерсанту с улицы Сен-Дени и арендовал на эти средства ювелирную лавку под названием 'Le Lustre Royal'[16]. Когда же он обанкротился, и Брюлоннери было продано для уплаты долгов, он игнорировал то обстоятельство, сделав вид, что забыл о нем. Теперь же, когда задолженность по арендной плает за лавку достигла внушительных размеров, этот коммерсант, которого звали мсье Руйон, решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение было продано еще в тысяча семьсот восьмидесятом году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Кэти, которая писала нам, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле тысяча семьсот восемьдесят пятого года.
И снова мы с матушкой предприняли утомиельную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс – на этот раз Робер фигурировал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками.
Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Кэти и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра…
Брат по-прежнему выглядел, как настоящий денди, был одет, словно для приема – в чистой рубашке и галстуке, которые ему приносил каждый день из Пале-Рояля его слуга вместе с вином и провизией, которыми он делился со своими товарищами по заключению – несостоятельными должниками, моешнниками и мелкими воришками.
Эти господа, их было около десятка, занимали помещение, в два раза меньшее, чем главная комната нашего дома в Шен-Бидо; воздух туда проникал через решетку в сырой стене, а постелью узникам служили соломенные матрасы.
– Я прошу прощения, – сказал Робер, подходя к нам со своей обычной улыбкой и указывая широким жестом на окружающую обстановку. – У нас, конечно, тесновато, зато все они отличные ребята.
После этого предисловия он стал представлять нам своих товарищей, словно находился у себя в гостиной и знакомил друг с другом своих гостей.
Я просто поклонилась, не сказав ни слова. Но Пьер, вместо того, чтобы держаться с подобающим достоинством, стал пожимать руки каждому из этих мошенников, спрашивая всех, в том числе и собственного брата, не может ли он чем-нибудь помочь. Тут же завязался оживленный разговор, каждый стремился изложить свое дело, а я осталась стоять у двери, привлекая внимание тех, кто не мог добраться до Пьера, пока один из них, оказавшийся посмелее прочих, не подошел ко мне и не схватил меня за руку.
– Робер! – позвала я так громко, как только посмела, потому что мне не хотелось привлекать всеобщее внимание, и брат, только тут сообразив, что я нахожусь в бедственном положении, деликатно пришел мне на выручку.
– Здесь, в Ла-Форсе, мы не отличаемся особой учтивостью, – сказал он. Но ты не беспокойся. Если ты
