— Я же не одет! — возразил Григорьев.
— Изолируйтесь ковриком.
Из-за скалы опять выбежала кошка. К нему? Нет, за ней гнался Второй Лунный пес, дворняга. Он разевал пасть, будто лая.
— Фью, фью, — засвистел Григорьев, но те скрылись в тени. Да и не услышали бы.
Откинулся задний борт. По нему к Григорьеву вползла многоножка. Одна лапа ее волочилась — сломана. Григорьев сделал юбочку из запасного коврика и взял в руки сварочный аппарат.
— Теперь можете и по всем каналам…
У трех роботов оказался пробой метеоритом, у остальных было нужно сменить отдельные стандартные блоки. Он не был механиком, но с делом справился. Этот ремонт, конечно, придумал Бахтин, как доказательство возможностей.
Григорьев торопился — стрелка спешила к черте. А тогда кончится запас энергии. Скоро кончится.
Работая, он говорил машинам:
— Однако вы хорошо сработаны, почини вас, и еще надолго годитесь.
Роботы теснились вокруг Григорьева. А один, бойкий, целился кинокамерой.
— Для потомков? — спросил Григорьев.
…Все больше и больше роботов присоединялось к ним. Они желали рассмотреть Григорьева.
— Смотри, настоящий человек.
— Ему бы добавить конечности.
— Как лунный микроклимат? — спрашивали они.
Стрелка подходила к красной черте — Григорьев положил инструмент.
И вдруг рассыпался — синими искрами. Исправленная им многоножка N 1001/бис сходила на каменистую почву, а робот-матка запросила по радио новые запчасти с Земли.
…Григорьевы стояли — все четверо, — переглядываясь и пересмеиваясь. У ног их низкой травкой румянился лес и клубились белесые туманы, покрывая кубики домов.
Вдали Григорьев увидел проступающий блеск гор Путорана и тусклые нити таежных речек. Он подумал, что было бы хорошо помотаться по государству, сесть в авто с Марией и ринуться в путь. Теперь он его купит, и на весь отпуск ринутся они во все колеса.
Хорошо! Теперь это возможно — Машина работает, теперь ему дадут очень долгий отпуск и приличную премию: Бахтин обещал. Он такой — скажет и обязательно сделает.
…И вдруг все стронулось с места, все кинулось в лицо Григорьева единым мощным броском. А выбежавшие люди снизу видели, как пронеслись к антеннам светлые пятна. Исчезли.
Они услышали, как Машина взревела один раз, второй, третий, четвертый. И каждый раз вздрагивало черное здание, дрожали стаканы и посуда на полках всего города, и что-то отзывалось в каждой человеческой душе сладкой и манящей тревогой.
…Машина стихла. Голова ее шевельнулась и, урча подшипниками, отползла в сторону. Но проблески индикаторов бесконечно продолжались, так как Машина все время была под током, ее не полагалось выключать.
Григорьев лежал и не шевелился. На него, захлестнув и смяв, вдруг обрушилось все увиденное, чему он не удивился сразу из-за поспешности, — слепящий блеск лунных пород, косматое солнце, лунные кошки, собаки, роботы… Мозг Григорьева отчаянно защищался от чрезмерности увиденного, это родило непереносимую боль в голове.
И тут клацнула дверь. Далее же было все так, как они с Бахтиным рассчитали. Вошли медики, люди в белых халатах (приехали на «скорой»). Хрустящие, стерильные, незнакомые. И — величественные, так как осознали момент.
Один нес в ванночке здоровенный шприц и вату. Откинув крышку саркофага, он мазнул холодком по руке Григорьева и — ударом! — воткнул иглу.
Григорьев даже зашипел от резкой, шипучей боли. Потом он ворохнулся, желая встать, и говорил им, что все нужное сделано. Починил роботов, но вот собака и кошка Ульяна…
— Мы все уже видели, видели, — сказали ему. — Был телерепортаж, с постелей нас всех поднял. Мы же были на дежурстве.
— Там кошка и собака.
— Лежите, лежите, — велели они.
(А к нему катили телеаппарат.)
— Их надо забрать.
— Спокойней, спокойней.
Подошел беленький старичок (за ним вошли премолоденькие медсестры), положил ладонь на голову. Погладил.
— Как мы себя чувствуем? — спросил он тем голосом, которым разговаривают уверенные и удачливые врачи. — Все увиденное улеглось в сознании?.. Наступил покой?.. После мы поговорим, сейчас ждут корреспонденты. Надо подумать, первый космонавт без корабля. Каково? С ума… А? Как вы решились? Пустить журналистов?.. Что вы им скажете?
— Пускайте, — разрешил Бахтин.
Ворвался первый журналист после борьбы в дверях. Григорьев видел в глазах академического старичка такое лютое любопытство, что даже сжался комом.
— Вскрыть бы… Ах! — прошептал старичок.
— Что вы всем нам скажете? — спросил журналист. — Ваши, так сказать, первые слова? Обращенные и к нам и к потомкам?..
Григорьев стянул лоб в гармошку: искал слова. Что он скажет всем на свете журналистам? Этим врывающимся волосатым разбойникам. Почему Бахтин не подскажет?..
— Это были лучшие десять минут моей жизни.
И тут ворвалась его жена.
Григорьев, увидев ее, не то чтобы испугался, а как-то озяб. Люди в белых халатах быстро сгрудились в тесную кучку.
Бахтин пятился. Умный человек, все угадал — и пятился.
— Изверг! — закричала Мария. — Я тебя видела сейчас! Изверг! Молчал! А я не знала-а-а… — И, обернувшись, влепила Бахтину пощечину. Что увидели: а) коллеги, б) корреспонденты, в) телезрители всех материков, г) только что проснувшаяся его собственная жена (по телевизору).
А Григорьев не увидел, так как от страха зажмурился раньше самого момента удара и услышал только, как он говаривал впоследствии, «аплодисмент». За Марию уже цеплялись медсестры — молоденькие, в белых комбинезончиках.
Потом, конечно, Мария приходила к Бахтину извиняться с Григорьевым, чувствовавшим себя, так сказать, не в своей тарелке: стал знаменитостью!.. Вид он имел мятый, измученный, так как лежал в больнице и его обследовали.
Бахтин повел себя умно и соответственно положению. Даже шутил. Но, улучив момент, он с надеждой спросил Григорьева:
— А тебе?.. Тоже досталось?..
— Она мне дома устроила, — шепнул ему Григорьев, с любовью глядя на жену. — Полный запуск на трехступенчатой ракете с взрывом. Но вот такая идея, как вы на нее посмотрите?..
И, отойдя в сторонку, они зашептались…
