Стакан крепкого кофе зажат в моей руке: я люблю разглядывать другие планеты, прихлебывая горячий кофе.
Маг пустынна. А если бы сюда кипение городов? Женщин в их светящихся платьях?
Ресницы их сияют, а глаза черны. Они сразу ставят четкий вопрос:
— Вы космонавт? (Эти ценятся высоко: деловиты, эффектны, храбры.)
— Предположим.
— Почему ты не носишь свой значок? (Первая космическая скорость знакомства.)
— …Ты… ты такой сильный.
Я пью кофе и думаю: хорошо, что здесь нет городов. Здесь люди деловиты и неспешливы. Вон пролетает в прозрачном вертолетике любитель древней техники. Летит на уровне горы, где стоит кафе.
Машинка старается, крошит воздух красными лопастями. Летун глядит прямо вперед. Закат краснит одну (и только одну) сторону его лица.
Куда, зачем он спешит?
Здесь надо идти пешком и думать не о делах (им нет конца), а об Эрике.
Я пью кофе. Я думаю теперь о фитахе — разгадка его все уходит. Я думаю о когда-то погасшем солнце этой планеты (а ведь горит), о Вивиан Отис и Эрике, их удивительной любви.
Взлаивают собаки, светятся шляпки грибов — равнина покрыта ими. Они будут светиться еще часа два-три, а там и погаснут. На рассвете.
Эрик садится — скрываются его рыжие космы. Испарения поднимаются вверх и прижимаются к стеклам. Шевелится зелень, тянется вверх. Пружинистые сяжки царапают стекло, тысячи нелепых коготков. Они просятся ко мне.
— Откройся! — командует кто-то.
Окно с шуршанием отходит. Запах ванили, толпа стеблей. В листьях мигают их широкие травяные глаза.
Отчего глаза? Что они видят? Тайна, тайна…
— Ха! Вот он ты!
В окно просовывается голова Гришки Отиса.
Живоросток игриво обвил шею Отиса и зеленым крючком трогал мочку его большого и плоского, как оладья, уха.
И скворчит, скворчит ему что-то.
— Вот ты куда забрался.
Отис дышал тяжело. Рубашка расстегнулась, оголив шею.
— Отщепенец!
Отис влез в окно, оборвав кучу ростков, и сел за мой столик. Он улыбался мне пьяновато и жалко: виноградники здесь отличные, лучшие во всех мирах.
Вдруг схватил мою руку и стал благодарить меня. Я так и не понял, за что.
— Спасибо, — говорил мне Отис. — Спасибо.
— За что? — спросил я и понял: пропал мой одинокий вечер.
Гришка Отис цеплялся за руку и уговаривал:
— Пойдем к нам, не будь таким. Поешь домашнего, вкусного, сытного.
— Не, — говорил я. — Не.
Я представил себе его семейку, его родичей. Занудные, унылые типы, как и он. Их много — человек двадцать дедушек, сто двадцать бабушек, тысячи внучек и собак.
— Пойдем, — ныл Гришка. — Ты мне нужен. Посмотришь, посмотришь.
— Не, — говорил я.
— А сестренка-то у меня Вивиан Отис. Эрикова!.. Понимаешь?..
И он подмигнул. Я словно лбом ударился. Вивиан Отис и Эрик?.. И Гришка Отис, наш бортмеханик? Муть какая-то.
— …?
Отис мигнул мне. Он сидел и мигал, мигал, мигал. Мне стало казаться, что веко его стучит. Потом он ударил кулаком по столу, шмыгнул носом и сказал:
— Она снова отказала Дрому.
Я молчал.
Вивиан Отис поднялась нам навстречу. Она стояла среди мебели рыжевато-золотистого тона. Я пробормотал имя, но видел одно — среди всего золотистого стояла Вивиан Отис во плоти. Нет, легенды не врали — с золотыми волосами и с золотыми глазами.
Гришка чуть смахивал на нее, но был блеклый. Так, серебро с процентом золота, целиком пошедшего в бороду.
Вивиан!.. Не может быть! Я видел ее фотографию, Дром держит ее у себя перед носом, роскошный и сентиментальный Дром.
Я жалел, что пошел с Гришкой.
Нельзя соприкасаться с живой легендой (или живой ее частью) — легенда умирает.
Скажу прямо — Вивиан Отис, ты обманула меня в тот вечер. Ты была подвижно-веселая женщина, ты говорила нам о вкусном ужине и не имела права говорить о нем.
Ты подала мне руку — маленькую, крепко жмущую руку в золотистом пушке, а не должна была давать.
Я не знаю, что ты могла делать, но твердо знал, что было запрещено тебе, Вивиан.
Запрещено обыкновенное.
Ты не смела готовить ужин и тем более есть его. Нарушения так потрясли меня, что я сел в кресло. И пока оно обнимало меня, мурлыкая на ухо какую-то чепуху, я пытался помириться с тобой, Вивиан Отис, и не мог.
Ты предала меня! За ужином — очень хорошим ужином — я сидел истуканом.
Во-первых, этот тусклый брат. Во-вторых, Вивиан должна быть вечно молода. В-третьих, она должна говорить об Эрике (или молчать совсем), а не болтать как попугай.
Я позволил бы тебе, Вивиан Отис, только разговоры о фитахе. Это соответствовало бы идее Великого Риска.
А тут еще Отис.
— Выкинь из головы Эрика! — заорал он и бросил вилку.
Сестра качала головой.
— Он тебя опутал! — вскрикнул Отис. — Мне противно глядеть на этот склеп! Всюду его хитрые рожи.
Отис нажал на что-то — засветились портреты Эрика. Объемные — они отрывались от золотисто- рыжих стен. И мне подумалось о его долгом счастье. Он вошел в эту женщину навсегда. Она дарила Эрику бессмертие, а он ей — взаимно.
Или она не в силах отказаться, стать иной, уйти от этого имени — Эрик, уйти из легенды?
Вивиан громко засмеялась и стала грозить пальцем Отису:
— Эх ты!
— Выкинь Эрика! Ты не любила его.
Я слушал их, держа на лице улыбку, и думал, что в конце концов мы и живем только в памяти других людей, и умираем там же. Становимся меньше, меньше — и исчезаем. А если легенда?.. Тогда человек растет.
— Уйдем от нее, — сказал мне Отис.
Сестра его смеялась. Она говорила мне, что так шумят они в его прилеты и было скандалов не менее десятка.
— А могла бы иметь мужа и семью! — уныло говорил Отис. — И мне бы нашелся уголок.
Я смотрел в ночь (над равниной поднималось голубое сияние). Во мне рождалось великое любопытство.
Меня не интересовал Дром — он проиграл игру.
Не манила воображение Вивиан: она обжилась в легенде, ей тепло, уютно. Привлекла внимание
