сапожках был, зеленых, а сапожки-то как лапти!
— Да ты спишь еще, полно чепуху молоть. Сапожки как лапти, курица как гагара, — Параша отошла от кровати на негромкий стук в двустворчатые двери, приоткрыв немного, приняла поднос, воротилась, бережно неся за края. На подносе источала пар чашка шоколада и золотились булочки, похожие на улиток. Их теснил ворох газетных листков.
— Ничего не чепуху! — Елена порывисто села на кровати и обхватила руками укрытые простынею колени. — Пошиты так, что все едино, на правую ногу или на левую. То есть стоптались немножко по ступням-то, не новые уже, а с иголочки-то были одинаковы! Видала б ты, как забавно!
— Говоришь, как не говорила с той поры, как ларцом тешилась, — впервые за годы Параша упомянула о том, на что наложен был неоговоренный запрет. Четырнадцати-пятнадцати годов Нелли жестоко страдала от того, что родовые камни ее замолчали. Но страдала таясь. Потому ли Параша нарушила запрет, что после гибели Филиппа и похищения Романа давняя боль сделалась не так важна? Либо другая, смутная еще причина шепнула ей, что она не огорчит подругу?
— Нето, — Елена в самом деле не опечалилась. — Когда камни говорили, я наверное все знала, кто да как. Много знала и сверх того, что виделось. А тут словно ветер чужие слова донес, либо картинку увидала. А кто на картинке, Бог весть. Просто сон. Что тут, газеты? Поглядим, что санкюлоты вытворяют. Тьфу ты, экая гадость!
От одного прикосновения к листу пальцы подернул черный налет. Вот уж, что значит в столице быть, не в глуши! До Сабурова покуда газетный листок из Петербурга доедет, так уж краска вся высохла. А тут нате вам.
— Надо ж, театры у них представляют, и хоть бы хны, — сообщила Нелли, отхлебывая шоколад, покуда Параша возилась с ее платьем. — Что дают? В театре Республики, это что еще за театр взялся такой? Новейшая пиеса товарища Марешаля «Страшный суд над королями»… В роли царицы русской Екатерины Второй публику позабавит непревзойденная комическая актриса Анжельбер… Ах, негодники! Ты подумай, Парашка, они тут смеют фарсу разыгрывать про нашу Государыню!
— Катька б сказала цыганское присловье, — Параша прилаживала к унылому платью свежие рюши. — Карла далеким плевком удал. Своего-то царя, убойцы, жизни лишили, а до нашей Матушки дотянуться руки коротки. Пусть их гогочут, от злости все. Что ты читаешь дрянь-то всякую?
— Не от безделья, — Елена нахмурилась. — По новостному листку лучше всего поймешь, где оказался.
— А что за картинки? — Параша указала вооруженной иголкою рукой.
— Где? — Елена заглянула на тыльную страницу. — Ужо сейчас поглядим… А, пустое, прожекты архитектурные… Городские ворота зодчего Блуа, да домы частные зодчего Леду… Господи, помилуй! Да сие же Финикия! Ну, где Хомутабал жил, помнишь? Погляди, ты только погляди!
Тяжелые, приземистые громады злобно взирали на подруг с бумажного листа глазками слепых, несоразмерно малых окон. Мысль зодчих, казалось, не могла высвободиться из плена прямых углов. Один из домов, сужающий по всем сторонам этажи свои, был особо безобразен, образуя нечто наподобие ступеней для ног исполина.
— Ладно б один такой больной сыскался, так вить тут же пятеро их, архитекторов-то, и все на одно лицо! Господи, и таковые-то уроды родилися в стране готической! Неужто вправду Париж эдакой гадостью застроят?
— Касатка, неужто до сей поры нам не явно, что уж мы угодили хуже не бывает? — Параша решительно вытащила газету из пальцев подруги. — Чего зря душу-то травить? С чего начнем мы в Париже в этом?
— Мы должны прознать, жив ли мой свекор. Как бы хорошо, коли вдруг жив. Уж он-то объяснил бы, для чего ребенка выкрали. — Елена горько вздохнула. — Мало надежды, ну да вдруг Божией милостью…
— Сказать, чтоб карету подали?
— Незачем вниманье привлекать, торговому сословью пешком не зазорно.
— Да ты в окно выгляни, только вёдрышко стояло, а теперь тучи набежали! Вот ж и моросит! — Параша кинулась затворять рамы. — Право, скажу запрягать!
— Нам чего важней, не промокнуть или не погибнуть? — Елена сделалась сериозна. — Чай не сахарные, а я не с дурна ума сочиняю. За домом господина де Роскофа следить могут. Пешком две женщины хоть пять раз могут мимо дефилировать, мало ль, заболтались. Экипаж дважды проедет туда-сюда, уже подозрение, зачем. Прежде, чем в двери-то колотить, нам хорошенько приглядеться надобно.
— Тебе видней, — Параша перекинула через руку две накидки с капюшонами.
Будь Нелли с Парашей в самом деле сахарными, им недалеко б оказалось суждено отойти от отеля: дождь зарядил не в шутку. Тут же обнаружилось одно неудобство улиц знаменитой столицы, и неудобство изрядное. Проезжая часть их оказалась вымощена не ровно, но скатом с обеих сторон. По мигом наполнившейся канавке посередине забурлила грязная вода, влекущая щепки, ореховую скорлупу, мятые обрывки бумаги. Сперва подруги шли было тротуаром, но водопады из многочисленных дельфин грозили окатить их до нитки. Пришлось, с риском поскользнуться, неудобно ковылять мощеным склоном, лавируя между каскадами сверху и ручьем снизу. Одно ладно, в узкой расселине бурых черепичных крыш наметился впереди голубой просвет, бегущий за гонимыми резким ветром свинцовыми облаками. Стало быть и дождю скоро конец, нето эдак можно ковылять до места дня три.
— И хоть бы народишко разбежался, так куда, — ворчала Параша.
Вне сомнения, жителям столицы ливень ничуть не мешал. Парижане скакали по улицам подобно швейцарским горным козам, что могут опереться копытом о самую незначительную выемку. Но некоторые, особенно женщины, кутаясь кто во что, не спешили, но стояли под дождем, словно бы чего ожидая. И как чудно стояли! Носом в затылок друг дружке, одна за другой, словно игру какую затеяли. Простые женщины, без перчаток, некоторые даже простоволосы. Да сколько ж их?! Двадцать, пятьдесят? Ровно хвост вытянулся длиною во всю улицу. Э, да оне не просто стоят, держатся каждая одною рукой за длинную цепь! Неужто их кто приковал? Нето, женщины держатся сами, словно бы бояться выпустить металлические звенья из рук. Нелли прислушалась сквозь шум воды, не прояснит ли толк столь противное Натуре явление.
— Уж четыре часа стоим, а, тетка Пашот? — ежась от сырости, спрашивала молоденькая востролицая и худенькая женщина в таких рваных башмаках, что было странно, как они не сваливаются с ее ног вовсе. — Меньшой у меня один в доме, как бы крысы в колыбель не залезли!
— А что им, крысам, раз плюнуть, — отозвалась другая женщина, неряшливая и немолодая. — Очень даже могут залезть. Зря, мы, Жакотта, в эту очередь встали. У Людо полновесней будет, ей-же ей полновесней!
— Да как ты смеешь, негодница, обвинять Поля, что он не довешивает? — встряла старуха в черном чепце. — Вот я на тебя донесу куда следует, знаешь, чего за слухи нынче бывает? Кто слухи распускает, а? Не знаешь? Подлипалы жирондистские!
— От жирондистки слышу, про меня весь дистрикт знает, я самая что ни на есть «бешеная»! — подбоченилась та.
Назревала драка, это и без знанья языка поняла не хуже Нелли Параша. Подруги прибавили шагу.
Длинный строй оборвался входом в пышущий жаром подвалец, украшенный над входом чугунным кренделем. В его стену и было кое-как вбито кольцо, от коего вела начало цепь. Прикрывая шалью от воды свежеиспеченный хлеб, из подвала как раз вышла женщина. Хлеб походил на кирпич, некрасиво выпеченный и тяжелый даже на вид.
— Да они за хлебом стоят! — Елена содрогнулась. — Неужто так трудно здесь хлеба добыть? В отеле- то подают, и хорошие булки!
— Подают, за полновесные-то наши деньги, — горько уронила Параша. — Сама ж сказывала, тут людям пустыми бумажками платят.
Небо прояснилось, а узкие улицы отступили перед могучими аркбутанами собора Богоматери Парижской. Будто бы не в первый раз проходит Нелли под платанами с их словно неумело слепленными из теста смешными стволами, не в первый раз задирает голову перед летящим ввысь храмом. Да и дорога ей
