сухой гвоздикой, укропом, но только не луком и не чесноком. Лук, пусть бы он хоть и от двадцати недуг, нето от семи, как сулят люди, Нелли ненавидела. Противу чесноку, если его самую чуточку, она не возражала бы, но тут уж морщил нос Филипп.
«Запах ереси», — говаривал обыкновенно он, как полагала Нелли, в шутку. Но единожды разговорился всурьез.
«Кухня, что приписывают всем без отлички соотечественникам моим, взаправду кухня южная, Нелли. Жалею, что завоевала она Париж. Стряпнею на оливковом масле и чесноком разило от очагов Альби, когда к городу подступали рати благочестивого Симона де Монфора. Северянин ест грубый хлеб с сыром и коровьим маслом, и растет высок да широкоплеч. Ну да наскучил я тебе. А мясо все ж лучше на вертеле жарить, либо в жире».
Сказать, правда, чтоб на вертел посадили двух цыплят, подумала Нелли, проходя под низкою аркой, отделявшей от подъезда хозяйственный двор. Тут и столкнулась она носом к носу с высокою женщиною, идущей навстречу. Нет, то была девушка, только взрослая: непокрытые светлые волосы, заплетенные в одну толстую косу, доставали до подколенок.
— Чтоб ты, да не в лесу средь бела дня? — Елена засмеялась.
— Хлопоты зряшные, — Параша даже не улыбнулась в ответ. Выросла она на полголовы выше Нелли. Ни следа не осталось от ребяческой ее пухлости, все ушло в стать. Но теперь уж нипочем не влезла бы она в платье своей госпожи, как десять годов тому назад. — За Амвроськой, негодником, приходила. Как меня завидел, в крапиву сбег со страху.
Скотник Амвросий, парень и прежде непутевый, с Красной Горки редко бывал трезв. Минула неделя, как Параша принялась врачевать его самыми злыми травами.
— Ну и как думаешь, сладишь с ним? — спросила Нелли.
— Ох, не похоже, касатка. Бес-хмелевик в него вошел, теперь уж до конца жизненного будет своего требовать. Хмелевика, его не заморишь, покуда сам человек жив, да и не выгонишь. Хмелевик, он в самой главной жиле селится. Иной десять годов к чарке не притронется, разумный да смирный, лучше и не надо. А в очи заглянешь — пустые очи-то. Тут сразу ясно — хоть через двадцать годов, а пойдет пить по новой.
— А что ж делать с пьяницами-то, Парашка, коли все одно с ними возиться толку нет? — заинтересовалась Нелли. — Ты ж возишься с ними.
— Только потому и вожусь, что не убивать же. А может и лучше б для иного, — Параша поправила на плече лямку травяной своей сумы из грубого полотна, недовольно хмуря светлые брови. — А все ж с Амвроськой-то я проглядела, сама не пойму, как. Вот не подумала бы, что уж он чертей видеть начал.
— А начал? — Нелли не смутило непотребное слово в устах подруги. Всякому ясно — назвать, значит позвать, да только от Парашиного зову нечисть скорей не прибежит, а ускачет подальше.
— О понедельник, мол, подходил к нему за рощей бес в человечьем обличьи, без рогов и хвоста. А с тем еще два бесенка были, да не подошли, а меж собой по-бесовски лопотали.
— Может, помстилось Амвроське? Да и в журналях пишут, нечисть пьяницам кажется не взаправдашняя, а вроде как головой воображенная. Галлюцинации называется.
— Сейчас прямо, — Параша глянула на подругу снисходительно. — Хмелевик как в человека засядет, зачинает по родне скучать. Вот и ведет кощея-то своего его же ногами на встречу родственную. Кощей хмелевика не видит, в нутре глаз нету, ясное дело. А родню хмелевикову видит. Да и где такому скудоумному, как Амвроська, столько всего навыдумывать хоть и с больной головы?
Возразить было трудно.
— А все не должен бы он, по-моему, чертей-то видеть еще, — недовольно повторила Параша. — Из полудюжины примет четырех нету. Не пойму.
— Всяко бывает, разберешься, — Нелли не казалось существенным недоумение Параши.
— Не любо мне, когда с концы-то с концами не сходятся. Ну да ладно, пойду.
Елена промедлила в воротах, не без грусти глядя в след Параше. Несправедливо свет стоит! Из трех подруг Параше, честно сказать, щастья вовсе не выпало. У нее, Нелли, есть Филипп да малютка Платон, муж да сын, а верно и другие дети будут. На что хочешь спорь, нашла свое щастье и Катя среди вольных цыган. Отчего ж урожденная склонность к чародейству, нимало не повредив дворянке и цыганке, порушила крестьянкину жизнь? Крестьянские парни обходят ведуний стороной, такая оказывается замужней, разве если дар ей открывается уж после свадьбы, как было с Парашкиной бабкой. Параша же ведает с девяти годов. Поэтому что из того, что сильна и красива ее стать, что тяжела коса, по лебяжьи плавна поступь?
Науськивает глупых поселян противу Параши и местный священник, раздражительный и сухонький отец Нафанаил. Опять она уж который год не ходит к литургии, не исповедуется. Эх, был бы здесь отец Модест, все у Параши могло сложиться иначе!
Да только где он, отец Модест, священник-екзорсист с Рюриковой кровью в жилах, добрый друг трех девочек, пустившихся на свой страх в опасное странствие? При расставаньи сказал он Нелли, что теперь путь его лежит куда-то, где мало воды, много песков да очень жарко. Быть может, из тех краев прибыл два лета спустя странный подарок, что заперт в тайнике рабочего кабинета? Непохожий на нищего нищий принес его и тут же канул, презрев приглашения гостеприимства. После известий снова не было два года, как, во всяком случае, представлялось Нелли. Но самою заурядною почтой пришло поздравление со свадьбою, а обратным адресом стоял постоялый двор в Астрахани. «Но откуда мог знать Его Преподобие, что у нас свадьба?!» — восклицала Нелли, кружась с распечатанным в небрежной торопливости листком по спальной. «Поди догадался», — отвечал Филипп, пробираясь между картонок с подарками. «Не делай из меня дуры! — Нелли топала ногою. — Откудова знал он, что свадьба нонче?» Ответом на сей вопрос новобрачный как-то особо неудачно опрокинул корзинку с миндальными орехами в розовой глазури.
Ну и ладно, для Нелли обиды нету. Люди из далекой Белой Крепости живут по закону: не говори поверх необходимого. Если Филипп знает что об отце Модесте, стало быть, отцу Модесту чего-то от Филиппа бывало надобно. Воинство не делится секретами единственно из доверия. А иначе б давно в России про них узнали.
А Филипп не зряшно, поди, ездил за эти годы три раза в столицы.
— Нелли! Чего ты окаменела, ровно Галатея! Уж минут десять на тебя гляжу из окна! — Филипп спускался по ступеням в сад.
— Галатея не каменела, но напротив ожила, — ответила Елена, покидая воротца, в которые так и не прошла.
В простом гриперлевом сюртуке, Филипп глядел куда изящней любого столичного петиметра. Парика он не носил, но при этом не походил на новомодного франта, ибо небрежно собранные пряжкою волоса не пудрил и не умащивал парфюмерным салом. Постоянное пребывание на открытом воздухе сделало их забавно двуцветными: выгоревшие почти до Неллиной золотистости сверху, изнутри они оставались темнорусы. Но солнце сыграло и худшую штуку, в который раз вздохнула Нелли. Лицо мужа было безнадежно загорелым — не помогали даже растертые с лимонным соком яичные белки, а вить говорят лучшего средства нету. (По совету Параши мазать лицо сметаною Филипп решительно отказывался, говаривая, что он не торт и в печку не полезет!) Ну и пусть, все одно для Нелли Филипп краше всех! И на загорелом лице веселей обаятельная его белозубая улыбка, светлей блеск серых глаз!
Встретившись у клумбы с туберозами, супруги взялись за руки и засмеялись.
— Куда ты шла, покуда Прасковия тебя не сбила?
— Да хотела было сказать, чтоб цыплят посадили на вертелы к обеду.
— Цыпленка по кличке Карп да цыпленка по кличке Окунь! — Росков глянул на жену с веселой укоризною. — Сегодни середа! Ах, Нелли, Нелли!
— Опять я запамятовала, — Нелли не смутилась. Коли проживешь до шестнадцати годов в дому, где безобразники Вольтеры с Дидеротами едва не заместо икон, так трудно приобвыкнуть к нормальному порядку даже и за несколько лет. — Ну ты-то хоть распорядился тельное стряпать?
— Я-то распорядился, — Филипп усмехнулся. — Как оно пожарище?
— Беда невелика.
— Знаю, уж все Роман рассказал.
— Ох уж Роман… — Нелли вздохнула.
